Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Возбуждение отца передавалось нам, по квартире летали папешуи с мамалыгой, мы веселились и кричали: "Мазлтов! Как там Беня
Рафалович? А что бедная Рейзл? Утешилась? Когда наконец угомонится
Гоцмах?".
Переводил дух папа за картами.
…Отец собрался за минуту. Мама копошилась, папа не выдержал:
"Скоро ты?".
Мама отмахнулась.
– Иди. Я догоню.
Папа проворчал:
– Даже свиньи парами ходят.
В бежевом макинтоше и коричневой велюровой шляпе, собрав руки за спиной, папа
В квартире стало тесней. На постой с женой расположился молодой писатель Сатыбалды. Им отвели детскую, братья перешли в столовую.
Писатель приходился сыном школьному учителю отца. Жена его работала. Где? Не важно. Важно то, что она была привлекательной женой талантливого литератора.
Жена писателя много говорила об истреблении в 30-х годах казахов.
Я спросил:
– За что расстреляли Сакена Сейфуллина?
– Расстреляли, потому что они нам завидовали. – сказала жена писателя.
– Кто нам завидовал?
– Русские.
Зависть русских к казахам для меня новость. Что в нас такого, чтобы нам завидовали русские? Жена писателя настаивала на том, что они завидуют нам, потому что завидуют. Завидуют из зависти. Как у
Портоса в "Трех мушкетерах": "Дерусь, потому что дерусь. И не нахожу более достойной причины".
Мама нахваливала Сатыбалды: "Талант, талант…". Она представала непоследовательной. Для музыканта или композитора талант она считала необязательным, а литератор без дарования по ее словам не мог получиться.
Я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем. Я смутно что понимал про талант, но соображал так, что для писателя быть талантливым не просто мало – ничтожно мало.
В этом соображении укреплял меня Шеф. Мама продолжала твердить:
"Талант – это все!".
Шеф заводился и выходил из себя.
– Что все? Талант – это фуфло!
Мама отрицательно вертела головой.
– Фуфло имес. Сен цумбийсын.
Почему я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем?
Тогда я придавал большое значение мелочам и по ним чувствовал, что Сатыбалды ехидствует над моими братьями. Потом мне казалось, что жил он у нас, как бы делая великое одолжение. Есть порода людей, черпающих самовозвышающий торч в чужих несчастьях. Сатыбалды особь из этой породы.
Удивляло меня и то, что, оказывается следил он и за мной.
Сатыбалды застукал меня с сигаретой и давай стращать: "Я ведь могу и отцу твоему рассказать. Хочешь?". Я молил его: "Не надо…Я больше не буду". Он ощерился довольной улыбкой. Сатыбалды все равно – курю я или нет, – но он совершенно искренне находил запугивание смешным занятием.
Его невзлюбил Шеф и пару раз он порывался отбуцкать писателя.
Доктор относился к нему крайне безответственно – как к мужу красивой жены. Джон определился с ним
Я уходил из детской ночевать то в спальню к родителям, то к братьям в столовую. Жена писателя не отпускала меня: "Пожалуйста, не уходи".
Фонари на улице горели до утра. Моя кровать перпендикулярно примыкала к кровати писательской пары. И если слегка повернуть голову вправо, то можно было видеть соседей по комнате.
Я притворялся спящим и ждал. Ждал долго. Ничего не происходило.
Они только и делали, что разговаривали. Говорил все время писатель:
"Потерпи… Скоро у нас будет все… Деньги, почет, слава, квартира…".
И так каждую ночь: "Деньги, почет, слава, квартира".
По утрам я приходил в столовую. Джон поднимался с постели: "Ну что там?".
Нараспев я отвечал:
– Все то же самое. Деньги, почет, слава, квартира.
Из-за нашего постояльца писатели из аулов (а других тогда почти и не было) представали предо мной одинаково похожими на мамин талант.
И если на глаза попадалась книжка казахского автора, то казалось, что едва я открою обложку, меня тотчас же настигнет очередной талант и будет неотвратимо бить по мозгам:
"Деньги, почет, слава, квартира!".
В начале 62-го мама поехала за Ситкой Чарли. Вернулся брат из
Ленинграда по прежнему разговорчивым. Может так бывает после длительного стационара? Понял, что лечение прошло в пустую, как только услышал от Ситки ключевое слово "Сталинград".
– Мама, что сказали врачи? – спросил я. – Ситка вылечился?
– Вылечился.
– Тогда почему он снова болтает про Сталинград?
– Пройдет.
Не прошло. Сталинград продолжал пылать огненными руинами внутри
Ситки Чарли. Брату не суждено было пробиться из осажденного города к спешащей на помощь группировке Манштейна. И это еще не все.
Прибавилась новая напасть.
Дикий Запад.
Ситка раскачивался и, глядя перед собой, разделяя слова по слогам, напевал:
– На Аме-ри-кан-ский Ди-кий За-пад, вэй!
Его захватили страхи и про Сарыджаз с Канайкой. Сарыджаз и
Канайка психолечебницы для хроников под Кзыл-Ордой. Ими, говорил
Ситка, врачи запугивают непослушных больных.
В отместку за Дикий Запад Джон и я дразнили Ситку своей песней:
Сарыджаз – Канайка!
Кызыл-Орда!
Там банда негров
Лупцует льва!
Джон обалденно бацал твист. Ситка улыбался: "Ангел ада". Доктор просил: "Сбацай нормальную вещь".
Джон выходил на середину столовой и требовательно щелкал пальцами: "Дайте румбу".
Румбу танцевал Джон так же, как и играл в футбол. В его движениях было много неправильного, обычно так румбу не танцуют. Смотреть можно, но пляске отчаянно не хватало огня и было в ней что-то такое, чего мы не понимали и от чего всем нам почему-то становилось неловко.