Чокнутая будущая
Шрифт:
Дать Антону уже отдохнуть от моих навязчивых приставаний.
Подождите, еще минутку только так постою, ощущая тягучую тяжесть на плече, а потом точно запрусь в своем доме и даже носа оттуда не высуну.
— Когда? — невнятно спросил он, не поднимая головы.
Очень хотелось погладить его по волосам, да минус десять. Шапки, шарфы, перчатки. До живого человека и не добраться.
— Больничная еда, «Хлеб насущный», шнурки, — перечислила я, невольно улыбаясь. Согреваясь.
— Так мало, — проговорил он растерянно.
— Ну, прости. Вот такая я жалкая.
— Ты чокнутая, —
Вьюжная вьюга.
Замело поземкой все пути-дороги.
Этот поцелуй был совершенно иным.
Теплым-теплым.
Бережным.
Знаете это ощущение, когда ты входишь в парное сентябрьское море? И оно обволакивает тебя всю, омывает ласковыми водами?
Вот так меня целовал Антон в межзаборье — как море.
Долго-долго.
— Как сладко, — прошептала я, когда он отстранился.
— Горько, — возразил Антон и резко засмеялся. — Отравленный поцелуй Иуды.
Он смеялся — ну а я опять заплакала. Для гармонии.
Глава 22
Кутаясь в пеструю шаль, я ловила расплывчатые отражения в окне. Женщина, с перекинутой через плечо длинной косой, — это я. Тень, маячившая в глубине комнаты — Антон.
После того, как возня с дверным замком закончилась, а мастер ушел, Антон попросил разрешения осмотреть дом, прежде он дальше кухни и не ходил особо. На самом деле осматривать тут было нечего — две спальни, моя и бабушкина, да бывшая гостиная, где я нынче принимала клиентов. Ну и всякие кладовочки, закуточки и клетушки непонятного назначения.
Прямо сейчас он бродил по комнате для клиентов, разглядывая традиционную мордовскую вышивку на стенах, свечи, красный бархат и рукодельные пестрые половики.
— Неужели люди действительно платят за это?
Оглянувшись, я увидела, как Антон тянется к колоде на столе.
— Не трогай, — я торопливо подошла к нему, накрыла карты ладонью. — Не люблю, когда к ним прикасаются другие. Здесь, — я протанцевала пальцами по рубашке, — ответы на все мои вопросы, и ты даже не представляешь себе, чего мне стоит не заглядывать в них каждую минуту. В подростковом возрасте я вообще не принимала никаких решений, не посоветовавшись сначала с картами. Но потом… Потом стала с осторожностью гадать самой себе, ведь все равно ты не можешь его изменить. Не всегда можешь, — поправилась задумчиво, поймав внимательный взгляд Антона. — Когда заболела бабушка, я заранее знала, чем это закончится, понимаешь? Знала! Каждый день в больнице, когда я слушала назначения врачей, смотрела, как ей делают уколы и ставят капельницы, я понимала, что ничего не поможет. И все равно во мне жила глупая, слепая надежда. Сегодня мне все время хочется разложить карты на тебя, но в последний раз я увидела столько гадостей в свой адрес, что это надолго выбило меня из колеи.
— Гадостей? — повторил Антон со сложной, непонятной интонацией. Как будто он смеялся надо мной, но в то же время и соглашался. — Ты ведь всегда можешь спросить меня напрямик. Я скажу тебе все, что думаю.
— И что ты думаешь?
— Что ты очень жестока.
И снова — двойственное впечатление.
— Жестока, — повторила я, шагнула к нему и прижала руку к его горлу. Не давила, просто хотела поймать слова на ощупь. Осязать, как он будет глотать свои чувства.
Антон на мгновение прикрылся ресницами, давая себе передышку, а потом снова взглянул прямо на меня.
— Жестока и эгоистична, — упрямо сказал он. — Ради собственной прихоти ты делаешь все возможное, чтобы оставить меня без семьи.
— И каково это — быть чьей-то прихотью?
Он плавно снял мою руку со своего горла, поцеловал запястье, а потом по очереди — костяшки пальцев.
— Ты красива, — произнес он, не отнимая ладони от губ, — дикой и необузданной цыганской красотой. Меня завораживает и пугает твое сумасбродство. Ты просто делаешь, что хочешь и не переживаешь о последствиях. Иногда — все чаще и чаще — я поддаюсь твоим настроениям и тоже перестаю думать о том, к какой катастрофе мы несемся.
— А что, если я — твой протест? — я погладила его губы пальцем, обвела их контур, пробежалась легонько по вечерней щетине. — Что, если ты пытаешься послать всех к черту? Что, если на самом деле ты устал решать проблемы семьи и быть для всех удобной палочкой-выручалочкой?
— И каково это — быть чьем-то протестом? — с улыбкой спросил Антон.
— Я с ума схожу, когда ты теряешь самообладание. Твоя беспомощность делает меня всемогущей. Почему-то рядом с тобой мне хочется быть жестокой и эгоистичной. Как будто я имею на это право. Особенно потому, что я не имею на это права.
— Ты ведешь себя, как мой брат.
— Господи, надеюсь, что он так не делает, — вырвалось у меня. От возмущения я схватила Антона за галстук, притянула к себе и поцеловала. Он отозвался с готовностью, без малейшей заминки.
Если короли мечей принимают какое-то решение, то больше не сомневаются и не отступают.
Где-то там, в межзаборье, Антон поцеловал меня — сам! И больше не собирался терзать меня своими метаниями. Наверняка они все еще прятались в глубине его разума, но Антон не будет их демонстрировать, как и многие другие свои эмоции.
Вот почему он целовал меня с такой уверенностью, что я невольно отступала от его напора, пока не прижалась к стене. Мигом растеряла всю свою бойкость, занервничала и поняла, что доигралась. Нельзя бесконечно дергать тигра за хвост.
Весь мой ничтожный опыт тут оказался бессилен: Алеша был чересчур расслабленно-добродушным, чтобы я познала с ним и такие грани чувственности.
— Подожди, — поддавшись острой вспышке паники, шепнула я, слабо упираясь Антону в грудь, — дай мне минутку.
Он чуть отстранился, и только тогда я услышала, как тяжело он дышит, и увидела желание в его глазах — откровенное, прямолинейное. Я даже не знала, что так вообще бывает.
Это было прекрасно, волнующе и интимно, напряженно и оглушительно.
Два грешника и обманщика, мы могли хотя бы друг с другом быть честными.
Ни о чем больше не тревожась и ни о чем не думая, я сама провела по плечам Антона, снимая его пиджак. Сама развязала его галстук. Сама расстегнула пуговицы на рубашке.