Чрево Парижа. Радость жизни

Золя Эмиль

– Но колбасная старика, – воскликнул Кеню, – никогда не могла стоить пятнадцати тысяч франков! Я не дал бы за нее и десяти тысяч, ни за что бы не дал!

Жена выводила его наконец из себя. Нельзя так далеко заходить в своей честности! Разве Флоран спрашивал ее о колбасной? К тому же ведь он сам сказал, что ему ничего не надо.

– Колбасная стоила пятнадцать тысяч триста десять франков, – невозмутимо повторила Лиза. – Вы понимаете, дорогой Флоран, что нам нет нужды обращаться с этим к нотариусу. Мы сами совершим раздел, так как вы воскресли из мертвых… После вашего возвращения я, естественно, позаботилась об этом и, пока вы лежали наверху больной, постаралась по мере возможности составить опись инвентаря… Видите, здесь все поименовано, я рылась в наших старых счетных книгах, призвала на помощь свои воспоминания. Читайте вслух, а я буду давать вам объяснения, какие вы пожелаете.

Флоран наконец улыбнулся. Он был растроган этой прямодушной, как бы совершенно естественной честностью. Положив листок с вычислениями на колени молодой женщины, он взял ее за руку и сказал:

–

Дорогая Лиза, я счастлив, что ваши дела идут хорошо; но мне не надо ваших денег. Наследство принадлежит моему брату и вам, потому что вы ухаживали за дядей до его смерти… Мне ничего не нужно, и я вовсе не намерен расстраивать ваших торговых операций.

Она стала настаивать, даже рассердилась, между тем как ее муж, не говоря ни слова и сдерживаясь, кусал себе ногти.

– Если бы дядюшка Градель вас слышал, – продолжал со смехом Флоран, – он был бы способен вернуться с того света и отнять у вас деньги… Ведь покойник меня недолюбливал.

– Что правда, то правда, он тебя не любил, – пробормотал Кеню, которому становилось невмоготу.

Однако Лиза продолжала настаивать на своем. Она сказала, что не хочет держать у себя в конторке чужие деньги, что это мучило бы ее, что она не могла бы жить спокойно с этой мыслью. Тогда Флоран, продолжая шутить, предложил поместить свои деньги в колбасную. Впрочем, он не отказывался от их материальной помощи: по всей вероятности, ему не удастся сразу найти работу; кроме того, он довольно неказист с виду и должен непременно запастись новым платьем.

– Черт возьми! – воскликнул Кеню. – О чем тут толковать? Ты получишь у нас и ночлег, и стол, и мы купим тебе все необходимое. Это само собою разумеется… Неужели ты воображаешь, что мы способны оставить тебя на улице?

Кеню был совсем растроган; и ему стало немного стыдно, что он испугался необходимости расстаться сразу с большой суммой денег. Он начал даже шутить и сказал брату, что берется его откормить. Тот лишь слегка покачал головой. Тем временем Лиза сложила листок, исписанный вычислениями, и заперла его в ящик конторки.

– Напрасно вы так делаете, – сказала она, как бы желая окончить разговор. – Я выполнила свой долг. Теперь пусть будет по-вашему… Но видите ли, я не могла бы жить спокойно; неприятные мысли меня слишком расстраивают.

Они заговорили о другом. Надо было как-нибудь объяснить присутствие Флорана, чтобы не дать повода к подозрениям со стороны полиции. Беглец сообщил брату и невестке, что он смог вернуться во Францию благодаря документам одного несчастного, умершего от желтой лихорадки на Суринаме. По странной случайности этого молодого человека также звали Флораном, но по имени, а не по фамилии. У Флорана Лакерьера осталась в Париже только двоюродная сестра, о смерти которой ему сообщили в Америку. Ничего не было легче, как разыграть его роль. Лиза сама вызвалась быть его кузиной. Было решено, что они станут рассказывать, будто к ним приехал двоюродный брат, вернувшийся из-за границы вследствие постигших его там неудач, и нашел приют у Кеню-Граделей, как называли супругов в их квартале. Приезжий останется у них до приискания места. Когда все между ними было условлено, Кеню захотел показать брату свою квартиру и похвастаться всем до последнего табурета. Из комнаты без всяких украшений, где стояли только стулья, Лиза отворила дверь в маленькую каморку, сказав, что здесь будет жить продавщица, а Флоран может остаться в комнате шестого этажа.

Вечером Флорана одели во все новенькое. Он все-таки настоял, чтобы ему купили черный сюртук и черные брюки, несмотря на советы Кеню, который утверждал, что черный цвет нагоняет печаль. Флорана перестали прятать. Лиза рассказывала всем желающим историю двоюродного брата. Он проводил все дни в колбасной, засиживался иногда на кухне или же в лавке, прислонившись к мраморной стенке. За столом младший брат пичкал его едой и сердился, что он мало ест, оставляя половину кушаний на тарелке. Лиза опять вернулась к своим привычкам, стала по-прежнему медлительна в движениях и безмятежна. Она терпела Флорана даже по утрам, когда он мешал ей заниматься с покупателями. Она забывала о нем и, внезапно увидев перед собой его мрачную фигуру, слегка вздрагивала, но тотчас же посылала ему одну из своих чарующих улыбок, чтобы он не обиделся на ее рассеянность. Бескорыстие этого тощего человека поразило Лизу; она питала к нему нечто вроде глубокого почтения с примесью смутного страха. Но Флоран чувствовал вокруг себя только атмосферу родственной любви.

Когда наступало время ложиться спать, Флоран, немного усталый после проведенного в безделье дня, поднимался наверх с двумя служившими в колбасной подмастерьями, которые жили в мансарде рядом с его комнатой. Ученику Леону было не больше пятнадцати лет. Этот худенький мальчик, очень кроткий с виду, воровал обрезки ветчины и забытые куски колбасы; он прятал свою добычу под подушкой и съедал ее ночью без хлеба. Несколько раз Флорану казалось, что Леон угощал кого-то ужином в первом часу ночи; в глубокой тишине заснувшего дома до него долетали сдержанные голоса, почти шепот, потом громкое чавканье, шелест бумаги, а иногда и тихий смех, похожий на смягченную трель кларнета. Другой подмастерье, Огюст Ландуа, был родом из Труа; толстый, заплывший жиром, с большой головой, он был уже лысым, несмотря на свои двадцать восемь лет.

В первый же вечер, поднимаясь по лестнице, он пространно

и довольно бессвязно рассказал Флорану свою историю. Ландуа сначала приехал в Париж только с целью усовершенствоваться в своем ремесле, чтобы по возвращении открыть собственную колбасную в Труа. Там его поджидала двоюродная сестра; ее также звали Огюстиной; у них был общий крестный отец, поэтому и имя они носили одинаковое. Но в молодом человеке заговорило честолюбие: теперь он мечтал поселиться в Париже на доставшиеся ему в наследство после матери деньги, которые он поместил перед отъездом из Шампани у одного нотариуса. Когда они поднялись на шестой этаж, Огюст удержал Флорана и принялся расхваливать госпожу Кеню. Она согласилась выписать Огюстину Ландуа на место прежней продавщицы, сбившейся с пути. Сам он хорошо знает теперь свое дело, а Огюстина заканчивает изучение коммерции. Через год-полтора они поженятся и откроют собственную колбасную, вероятно в Плезансе или на какой-нибудь населенной окраине Парижа. Огюст не спешил с женитьбой, потому что в том году торговля салом была очень невыгодной. Он рассказал еще, что в праздник Сент Уана снялся со своей невестой на одной карточке. После этого подмастерье вошел в мансарду Флорана, желая взглянуть на фотографию, которую Огюстина не сочла нужным убрать с камина, считая, что она украсит комнату кузена госпожи Кеню. Он задержался на минуту – при желтом свете свечи он казался ужасно бледным – и стал осматриваться в комнате, где все напоминало о присутствии девушки. Ландуа подошел к постели и осведомился у Флорана, хорошо ли ему тут спится. Огюстина помещалась теперь внизу; это даже лучше, потому что зимой в мансардах очень холодно. Наконец он ушел, оставив Флорана одного у постели; на камине красовалась фотография. Огюст был копией Кеню, только с бледным лицом; Огюстина напоминала Лизу, но еще не созревшую.

Флоран подружился с подмастерьями. Брат всячески баловал его. Лиза терпела присутствие деверя, но все-таки он стал жестоко скучать. Уроков ему не удалось приискать, несмотря на все старания. Впрочем, он боялся идти в школьный квартал из опасения, что его там узнают. Лиза намекала, что Флорану лучше обратиться в какой-нибудь торговый дом, где он мог бы вести корреспонденцию или торговые книги. Она постоянно возвращалась к этой мысли и наконец предложила подыскать ему место. Мало-помалу молодую женщину стало раздражать, что он всегда торчит перед нею, ничего не делая и не зная, куда деваться. Сначала он стал ей противен, как всякий праздный человек, который только и знает, что ест да пьет; но невестка еще не думала ставить ему в вину того, что он их объедает. Она говорила обыкновенно:

– Вот я не могла бы так жить, по целым дням мечтая о чем-то. Оттого вам и не хочется к вечеру есть; понимаете ли, необходимо чувствовать себя усталым.

Гавар, со своей стороны, искал должность для Флорана. Но он делал это совершенно особым манером и, так сказать, подпольными путями. Ему хотелось найти для своего приятеля какое-нибудь драматическое или хотя бы полное горькой иронии амплуа, как подобает «изгнаннику». Гавар принадлежал к оппозиции. Ему перевалило уже за пятьдесят, и он хвастался тем, что подготовил падение четырех правительств. Карл X, попы, аристократы – ведь это он вышвырнул весь этот сброд и до сих пор еще презрительно пожимает плечами, когда о них заходит речь. Ну а Луи-Филипп со своими буржуа – просто дурак. Вспоминая о нем, Гавар приводил историю о шерстяных чулках, в которые «король-гражданин» прятал деньги. Что касается республики 48-го года, то это был фарс; он разочаровался в рабочих. Но теперь Гавару уже не хотелось сознаваться, что он рукоплескал 2 декабря, потому что в настоящее время смотрел на Наполеона III как на личного врага, на негодяя, который запирался с де Морни [3] и другими и задавал у себя «пиры горой». Гавар без устали распространялся на эту тему. Немного понизив голос, он утверждал, будто каждый вечер в Тюильри привозят женщин в каретах со спущенными занавесками и что как-то ночью он собственными ушами слышал с Карусельной площади шум бешеной оргии. Гавар считал своим священным долгом как можно больше досаждать правительству. Не раз он устраивал с властями такие штуки, что целые месяцы потом втихомолку смеялся. Например, он подавал голос за кандидата, который обещал «изводить министров» в Законодательном корпусе. Если же ему удавалось утаить что-нибудь у казны, навести на ложный след полицию, осуществить какое-нибудь отчаянное предприятие, Гавар старался придать этому делу яркую окраску политического протеста. В действительности же он лгал, прикидывался опасным человеком, говорил таким тоном, будто «шайка из Тюильри» знала его лично и трепетала перед ним. По его мнению, половину этих мерзавцев надо было послать на гильотину, а другую половину отправить в ссылку при следующей же потасовке. Вся его болтовня и яростные политические выпады сводились, таким образом, к бахвальству, нелепым россказням, и проистекало все это из пошлой потребности в шуме и зубоскальстве, которая побуждает любого парижского лавочника отворять ставни, когда на улицах воздвигают баррикады, лишь затем, чтобы посмотреть на убитых. Поэтому, когда Флоран вернулся из Кайенны, Гавар тотчас почуял возможность потешиться и стал изыскивать особенно остроумное средство, как бы оставить в дураках императора, министров – всех должностных лиц до последнего полицейского.

3

Де Морни – герцог, сводный брат Наполеона III; один из руководителей Декабрьского переворота 1851 года; был председателем Законодательного корпуса.