Чрево Парижа. Радость жизни

Золя Эмиль

Гавар относился к Флорану с каким-то затаенным любопытством, словно в предвкушении запретной радости. Он не спускал с него умильных глаз, лукаво подмигивал и понижал голос, говоря с ним о самых обыкновенных вещах; даже в простое рукопожатие вкладывал он масонскую таинственность. Наконец-то ему посчастливилось напасть на интересное приключение; теперь у него был приятель, действительно скомпрометированный перед правительством, что давало Гавару возможность с некоторым правдоподобием хвастаться опасностями, которым он подвергался. Он в самом деле испытывал тайный ужас при виде этого человека, бежавшего с каторги и изможденного продолжительными страданиями. Но страх его был восхитителен: он возвышал Гавара в собственных глазах, убеждал его в том, что он поступает геройски, водя дружбу с таким опасным человеком. Флоран обратился для него в нечто священное; теперь он клялся и божился только Флораном; он ссылался на Флорана, когда ему не хватало аргументов и если он хотел окончательно дискредитировать правительство.

Гавар овдовел через несколько месяцев после государственного переворота. Он жил в то время на улице Сен-Жак и до 1856 года держал съестную лавку. Тогда же пронесся слух,

что он нажил крупное состояние, вступив в компанию со своим соседом, бакалейщиком, взявшим подряд на поставку сушеных овощей для Восточной армии. В самом деле, продав свое дело, Гавар прожил целый год на проценты с капитала. Однако он не любил распространяться о том, откуда у него взялось состояние; это его стесняло, мешало ему откровенно высказывать свое мнение насчет Крымской кампании, о которой он отзывался как о рискованном предприятии, «затеянном с единственной целью – утвердить трон и набить кое-кому карманы». Между тем через год Гавар смертельно соскучился на своей холостой квартире. Заходя почти ежедневно к Кеню-Граделям, он сошелся с ними и переехал поближе, на улицу Косонри. Тут его пленил Центральный рынок с его гамом и невероятными сплетнями. Бывший владелец съестной лавки надумал снять себе место в павильоне живности только ради того, чтобы развлечься и наполнить пустоту своей праздной жизни пересудами рыночных торговок. Действительно, здесь он погрузился в целое море сплетен, был посвящен в мельчайшие скандалы рыночного квартала, и в голове у него стоял постоянный гул от визгливых и крикливых голосов. Это бесконечно приятно щекотало ему нервы; он нашел наконец свою стихию – блаженствовал, погружаясь в нее и наслаждаясь, словно карп, плавающий на солнышке.

Иногда, от нечего делать, Флоран заглядывал к нему в лавчонку. Среди дня еще стояла сильная жара. Усевшись вдоль узких проходов павильона, женщины ощипывали битую птицу. Между приподнятыми полотняными навесами пробивались полосы солнечного света. Из-под пальцев работниц вылетали перья, кружась в раскаленном воздухе, в золотой пыли солнечных лучей, словно хлопья снега. Флорана сопровождали зазывания, заискивающие голоса то и дело предлагали ему: «Не купите ли уточку, сударь?.. Заверните ко мне, сделайте милость… У меня жирные цыплятки… Возьмите вот эту парочку голубей, сударь, право, возьмите!..» Он старался от них отделаться, сконфуженный, оглушенный. Торговки продолжали ощипывать птицу, оспаривая друг у друга покупателей, и рой мелких пушинок летел на Флорана; он задыхался от этого воздуха, который словно был пропитан теплым дымом, казавшимся еще более густым благодаря сильному запаху птичьего мяса. Наконец посреди прохода, возле водоемов, он встречал Гавара в одном жилете. Приятель его разглагольствовал у своего ларька, скрестив руки на нагруднике синего передника. Здесь, в группе из десяти или двенадцати женщин, он царил с видом благосклонного принца. Гавар был единственным мужчиной в этой части рынка. Он давал такую волю языку, что, перессорившись с пятью или шестью продавщицами, которых он одну за другой нанимал для работы в своей лавке, решил торговать сам, наивно утверждая, что эти дуры только и знают, что сплетничать целый божий день, и что с ними никак не справишься. Но ему все-таки необходимо было на время своих отлучек оставлять кого-нибудь вместо себя, и Гавар приютил Маржолена – мальчишка болтался без дела, предварительно перепробовав на рынке все мелкие промыслы. Флорану случалось проводить у Гавара по целому часу, дивясь его неистощимой болтовне, молодцеватости и свободе, с которой он вертелся между всеми этими бабами, перебивая одну, переругиваясь с другой через десять ларьков, отбивая покупателя у третьей, поднимая гвалт хуже сотни своих болтливых соседок, оравших так, что их голоса потрясали чугунные плиты павильона и они звенели, дребезжа, как тамтам.

У торговца живностью не было другой родни, кроме невестки и племянницы. После смерти его жены старшая сестра покойной, госпожа Лекёр, овдовевшая за год до того, принялась оплакивать усопшую уж слишком усердно, являясь почти каждый вечер с утешениями к несчастному вдовцу. Должно быть, она питала в то время надежду понравиться ему и занять еще теплое место младшей сестры. Но Гавар терпеть не мог сухопарых женщин, говорил, что ему противно чувствовать под кожей кости; он гладил только жирных котов и собак и испытывал особенное наслаждение при виде толстяков и толстух. Госпожа Лекёр, обиженная и взбешенная тем, что ей не даются в руки денежки зятя, воспылала к нему непримиримой злобой. Эта смертельная вражда поглощала все ее время. Когда Гавар водворился на Центральном рынке, в двух шагах от павильона, где госпожа Лекёр торговала маслом, сыром и яйцами, она стала уверять, будто он «придумал это нарочно, чтобы сделать ей назло и принести несчастье». С той поры она вечно жаловалась, еще больше пожелтела и до такой степени предалась своей неотвязной идее, что действительно лишилась покупателей и дела у нее пошатнулись. У госпожи Лекёр долго жила дочь одной из ее сестер – крестьянки, которая прислала к ней девочку и не заботилась больше о своем детище. Ребенок вырос на рынке. Фамилия девочки была Сарье, и ее прозвали просто Сарьеттой. В шестнадцать лет Сарьетта была такой отчаянной плутовкой, что мужчины нарочно заходили к ее тетке покупать сыр, только бы полюбоваться ею. Но господами она не интересовалась. Эта девушка с бледным лицом чернокудрой мадонны и горящими как угли глазами, имела больше склонности к простому люду. Ее выбор пал на носильщика, простого парня из Менильмонтана, служившего у госпожи Лекёр на посылках. Сарьетте было двадцать лет, когда она открыла собственную фруктовую торговлю на неизвестно откуда взявшиеся деньги. С тех пор ее любовник, которого обыкновенно называли господином Жюлем, сделался белоручкой, стал носить чистые блузы, бархатную фуражку и являлся на рынок лишь после полудня в туфлях. Любовники поселились вместе на улице Вовилье, на четвертом этаже большого

дома, в первом этаже которого помещалось кафе. Неблагодарность Сарьетты окончательно озлобила госпожу Лекёр, и та осыпала племянницу яростным потоком непристойной ругани. Женщины перессорились; тетка была ожесточена, а Сарьетта с господином Жюлем сочиняли про нее небылицы, которые Жюль разносил по всему павильону молочных продуктов. Гавар находил Сарьетту забавной, относился к ней с полнейшим снисхождением и, встречая молодую женщину на рынке, трепал ее по щеке: она была такой пухленькой и кожа у нее была такая нежная.

Однажды после полудня, когда Флоран сидел в колбасной, устав от бесполезной ходьбы в поисках работы, туда вошел Маржолен. Этот рослый юноша, толстый и кроткий, как настоящий фламандец, был любимцем Лизы. Она говорила, что он не злой, немножко глуповат и силен как лошадь, но, впрочем, интересен уже одним тем, что никто не знает его родителей. Госпожа Кеню и пристроила его у Гавара.

Лиза сидела за прилавком, раздосадованная тем, что Флоран пачкал грязными сапогами ее мозаичный, розовый с белым пол. Уже два раза вставала она с места, чтобы посыпать лавку опилками. Молодая женщина приветливо улыбнулась Маржолену.

– Господин Гавар, – начал тот, – послал меня спросить… – Он запнулся, обвел глазами магазин и продолжил, понизив голос: – Хозяин наказывал мне непременно обождать, когда все выйдут, и тогда повторить вам его слова, которые он заставил меня затвердить наизусть: «Спроси их, нет ли какой опасности и могу ли я прийти переговорить с ними об известном деле».

– Передай господину Гавару, что мы его ждем, – ответила Лиза, привыкшая к таинственным замашкам своего приятеля.

Но Маржолен не уходил и с видом нежной покорности не сводил с прекрасной колбасницы восторженного взгляда. Как бы тронутая этим немым обожанием, она спросила:

– А нравится тебе у господина Гавара? Он славный, и ты должен стараться ему угодить.

– Известное дело, госпожа Лиза.

– Только сам-то ты делаешь глупости. Еще вчера я видала тебя на крыше рынка. Кроме того, ты водишься со всякой дрянью – с негодными мальчишками и девчонками. Ведь ты уже теперь совсем взрослый, тебе пора подумать и о будущем.

Ей пришлось заняться с дамой, зашедшей купить фунт котлет с корнишонами. Лиза вышла из-за прилавка и подошла к деревянной колоде, поставленной у задней стены. Она отрезала узким ножом от четверти свиной туши три котлетки и, подняв обнаженной сильной рукой тяжелый резак, хлопнула им три раза по отрезанному мясу. При каждом из этих трех ударов юбка ее черного мериносового платья слегка приподнималась, а на туго натянутой материи корсажа обозначался ус корсета. Сохраняя глубокую серьезность, Лиза неторопливой рукой собрала котлеты и взвесила их; губы ее при этом были сжаты, взор ясен.

Покупательница вышла; госпожа Кеню заметила, с каким восхищением смотрел на нее Маржолен, когда она ловко, сильно и размеренно трижды ударила резаком по кускам свинины. Лиза воскликнула:

– Как, ты еще здесь?

Но когда он повернулся, чтобы уйти, она удержала его:

– Послушай, если я еще раз увижу тебя с этой паршивой девчонкой Кадиной… Не возражай! Сегодня утром вы были вместе в требушином ряду и глазели, как разбивают бараньи головы… Не понимаю, право, каким образом такой красивый мужчина, как ты, может связаться с этой потаскухой, с этой попрыгуньей… Ну ступай, скажи господину Гавару, чтобы он приходил сейчас, пока никого нет.

Маржолен ушел пристыженный и унылый, не ответив ни слова.

Красавица Лиза стояла за прилавком, слегка повернув голову к рынку, и Флоран молча смотрел на нее, удивляясь ее красоте. До сих пор он не разглядел хорошенько своей невестки, потому что стеснялся рассматривать женщин. Теперь она была видна ему из-за прилавка, уставленного мясными изделиями. Перед ней лежали на белых фарфоровых блюдах початые арльские и лионские колбасы, копченые языки, куски вареной и просоленной свинины, свиная голова, залитая желе; стояла откупоренная банка с жареными ломтиками свинины и коробка сардин, из-под приподнятой крышки которой виднелось прованское масло; а направо и налево на полках были разложены круги свиного паштета и студня, обыкновенный окорок бледно-розового цвета и окорок йоркский, с кровавым мясом под толстым слоем сала. Были еще тут наставлены и круглые, и овальные блюда с нашпигованными языками, с галантиром, трюфелями и фаршированной кабаньей головой с фисташками; возле же самой Лизы, у нее под рукой, красовалась нашпигованная телятина, а в желтых мисочках – паштет из гусиной печенки и паштет из зайца. Так как Гавар замешкался, хозяйка переставила грудинку с края прилавка на маленькую мраморную горку, поставила ровнее банку с топленым свиным салом и банку с салом из-под жаркого, вытерла чашки мельхиоровых весов и пощупала рукой металлический шкафчик с остывшей грелкой. Потом Лиза снова молча отвернулась и стала смотреть вглубь рынка. От мяса шел приятный запах; казалось, аромат трюфелей опьянил молодую женщину, отяжелевшую в этой преисполненной сытого покоя обстановке.

В тот день колбасница сияла необыкновенной свежестью. Белизна ее передника и нарукавников служила как бы продолжением белизны блюд и достигала пухлой шеи и розовых щек, на которых повторялись нежные тона окороков и прозрачная бледность сала. Разглядывая невестку, Флоран смутился, дородность Лизы вызвала в нем какое-то тревожное ощущение; тогда он стал украдкой рассматривать ее в зеркалах, сиявших по стенам магазина. Она отражалась в них и сзади, и спереди, и сбоку. Он увидел ее даже на потолке, вниз головою с тугим шиньоном и маленькими бандо на висках. То была Лиза во множестве экземпляров, с широкими плечами, толстыми руками, выпяченной грудью, до того упругой и невыразительной, что она даже не возбуждала ни малейшей плотской мысли и была похожа на живот. Флоран засмотрелся на профиль Лизы, отражавшийся возле него в зеркале, между двумя половинками свиной туши. Вдоль мраморных стен и зеркал, на перекладинах с крюками, висели свиные туши и куски шпика. И профиль Лизы, с ее дебелой шеей, округлыми формами и выпяченным бюстом, казался среди всего этого сала и сырого мяса изображением расползавшейся от полноты королевы. Потом красивая колбасница наклонилась, дружески улыбаясь двум красным рыбкам, неутомимо плававшим в аквариуме на витрине в окне.