Что сказал Бенедикто. Часть 2
Шрифт:
Вебер вспомнил, что в гараже не было машины Абеля и машины Коха, машины у них одинаковые. К воротам кто-то подъехал и вот-вот пройдет мимо него, все равно он не встанет. Он не предатель, он как всегда не может ничего объяснить. Вроде бы ничего не случилось, но Аланд знает, что случилось. Несколько часов назад он не знал о ней ничего, один миг – и все в его жизни стало иначе.
Рядом с Вебером остановился Кох.
– Рудольф, почему ты сидишь на плацу?
Он пристально изучает лицо Вебера, как хорошо, что подошел именно он, вечно молчащий, он один никогда не вторгался ни в чью жизнь. Он не поучает, не насмешничает, он молча приходит
– Рудольф, что у тебя стряслось? Аланд здесь, ты не дошел? Куда тебя отвести?
– Я тут посижу.
– Холодно, у тебя вчера был жар. Поднимайся. Мне тебя к себе отвести?
– К себе – это к тебе или ко мне?
– Хочешь, идем ко мне, я буду рад такому сумеречному гостю.
Ранние декабрьские сумерки, действительно, давно сгустились.
– Вильгельм, я посижу и уйду, вы не будете об меня в темноте спотыкаться.
Кох поддел руку Вебера и поднял его.
– Извини, я позволю себе забрать тебя.
Вебер покорился, чувствуя, что от того, что Кох его не оставил, ему стало легче. Кох вел его, все так же улыбаясь и что-то считывая с лица Вебера.
– У меня через пятнадцать минут отчет у Аланда, посидишь немного один?
Вебер благодарно смотрел на Коха, единственное, что хотелось сейчас – это побыть одному.
– Так что за беда у тебя случилась? – Кох не отпускал внимание Вебера.
В комнате Коха Вебер бывал редко и не дальше дверей. Море книг, это книги Коха.
– Ты все это читал?
– Я держу то, что читаю или иногда хочется перечитать и то, требуется для работы.
Так и хочется спросить, над чем работает Кох. Официально его вопрос звучит как Время, но, кажется, это ширма, как и вопрос Вебера. Никто не знает, что на самом деле это Бессмертие, а не какие-то там Трансцендентные Небеса, которые его и убили.
Море книг – математика, астрономия, море оккультных трактатов, философы – от древности до наших дней, ряды поэтов, книги на разных языках. Считается, что Кох знает только английский, немного итальянский и латынь, а тут такие языки, что Вебер и определить не может. Полки с теорией музыки, полки клавиров, тома опер, тома фортепианной музыки – и флейта. Кох играет на флейте? Никогда не слышал. Но флейта лежит в раскрытом футляре, пылью не покрыта. Здесь пыли нет.
В комнате Коха настоящий концертный рояль. На рояле вариации Генделя, Кох никогда не исполнял их.
– Ты это будешь играть на рождественском концерте?
– Нет.
– А что ты играешь?
– Ничего.
– Почему?
– Потому что его не будет.
– Карл с Гейнцем готовятся вовсю.
– Готовиться полезно даже к тому, чего не будет, потому что то, что не состоится сейчас, состоится иначе и потом.
Вебер улыбнулся, не будет сейчас – будет иначе и потом.
– Что ты стоишь в шинели? У меня не холодно.
Вебер стащил тяжелую шинель.
– Вильгельм, можно я полежу?
Вебер лег, закинув за голову руки, тело благодарно отозвалось теплой волной, а сердце опять затрепыхалось, что ему не так?
– Вильгельм, почему у меня все не как у людей? Вы все столько лет в Корпусе, и все у вас хорошо, никто не влюблялся, ну, Абель
Кох улыбался.
– Ты влюбился, Рудольф?
– Проболтался.
– И слава Богу.
– Что – слава Богу, что проболтался?
– Что влюбился.
Вебер недоверчиво усмехнулся.
– Ты смеешься надо мной?
– Даже не собирался. Когда ты успел?
– Вильгельм, меня Аланд из Корпуса выгоняет.
– Это он тебе сказал?
– Да, обещал зашвырнуть – метров на пятьдесят от ворот.
– Думаю, ты пытался ему соврать, за любовь бы не вышвырнул. И где ты ее нашел?
– Случайно встретил.
– Всё сложилось?
– Ничего не сложилось, Вильгельм, я ее один раз видел.
– Тогда, может, тебе показалось?
– Не показалось, и Аланд сразу понял, что не показалось, потому и напомнил, что ворота близко, если я не откажусь, а я не могу отказаться.
– Она тоже проявила симпатию?
– Какую симпатию, Вильгельм? У нее муж, такой хороший, и тоже, как вы, математик.
– Так она еще и замужем? Интересно. Ты собираешься ее отбить?
– Ничего я не собираюсь, Аланд сказал, что я безответственная скотина, поломаю ей жизнь и подохну. И с чем она останется? Этому сложно возразить.
– Аланд не мог такого тебе сказать.
– Сказал, Вильгельм. Я вчера доигрался со своей медитацией, сегодня уже дважды подох. Раз доктор Клеменс в академии откачал, раз сам тут на плацу воскрес. Аланд ушел – и не обернулся даже.
– Ничего не понимаю, что значит – доигрался в медитации, что за дважды подох? Вчера что-то случилось? Я слышал, Фердинанд говорил про твой жар, и я ушел. Отвечай внятно, что произошло?
– Вильгельм, Аланд мне запретил вчера, а я полез, сбили меня – прямо по сердцу. Теперь оно то трепещет, то останавливается, когда захочет. Меня вчера предупредили все: и Аланд, и Абель, и даже в там мне давали возможность убраться, я не захотел, я хотел, чтобы меня убило. А сегодня я встретил её. Аланд сказал, что глаза бы закрыл на мои любовные подвиги, но после вчерашнего у меня нет такого права, я сам себе создал проблемы – и не надо их перекладывать на нее.
– Расстегни китель, покажи грудь.
– Два маленьких пятнышка, ничего интересного. Вчера я не хотел жить, а сегодня могу хотеть сколько угодно.
– Покажи.
Вебер показал отметины на груди, Кох покачал головой.
– Да, Вебер, наворотил ты дел. Что ж тебе вчера так жить разонравилось?
– Мне давно разонравилось. С тех пор как Фердинанд меня выставил дураком – ни Карл, ни Гейнц простить мне не могут. То есть, конечно, они как бы не сердятся на меня, но в класс единоборств я в последнее время старался не приходить. Они меня так и зовут мэтром единоборств, конечно, им смешно, что такой сопляк, как я, преподает в академии. А что я могу сделать? Я не просился, сто лет она была мне не нужна – эта академия, меня никто не спрашивал. Гейнц сколько лет тренируется, и сейчас он не торчит в академии, как я, целыми днями. Из классов музыки меня выгнали – говорят, устал, переутомился, иди поспи. Абель и Аланд так решили. Отовсюду меня вытолкали, Вильгельм. Я терпел, но вчера словно что-то сломалось. Гейнц пришел, а я чувствую, что больше не могу, не хочу все это слушать, не могу делать вид, будто мне все равно. Мне так стало плохо, сам бы себя разорвал. Я и решил – не стреляться же, пусть там меня и прикончат быстро и надежно, и вроде как не самоубийство.