Что сказал Бенедикто. Часть 2
Шрифт:
Вебер очнулся в руках Клемперера, Гейнц стоял рядом, Абель так и сидел на плацу. Кроме самой обыкновенной оглушённости Вебер проблем не чувствовал, он встал, подошёл к Фердинанду.
– Фердинанд, тебе плохо?
– Спасибо, фенрих. Гейнц, потом, через пару часов, хорошо?
– Он оперировал ночью, – сказал Вебер, пытаясь отвести друзей. – Они с Аландом ночью уезжали на какую-то срочную операцию.
Абель улыбался, слушая Вебера.
«Дурачок, даже в эту небылицу поверил. Как он жить-то будет?»
Когда все, наконец, ушли с улицы, Абель заставил себя подняться. Если бы Гейнц сейчас с такой силой врезал ему, у него был
Абель позволил себе заехать за Анной-Марией, погулять с ней, ему очень нужно было её доверие: аневризм начинал сочиться, операция требовалась срочно, а она ни в какую.
Он не говорил с ней сегодня про операцию, им хорошо было вдвоём, они могли говорить, о чем угодно. В парке, где они часов пять болтались и где фанатично преданные созиданию малыши вылепили двух снежных гомункулусов с физиономиями, достойными пера Гойи, Абель стал делать пластические операции несчастным снеговикам.
Анна-Мария вместе с удивлёнными детьми стояла рядом и смеялась, видя, как доктор Абель орудует скальпелем, привычно извлечённым из кармана. Лица чудовищ преображались ко всеобщему восхищению. Абель остриг подворот шубы Анны-Марии – сделал преображённым лицам похожие брови: потоньше одному, потолще другому. Забрал у неё косметичку, припудрил скульптурно вылепленные носы и щёки, подкрасил «девочке» (той, у которой брови и носик потоньше) подмороженные губы. Сказал, что лысина идёт разве что мужчине – и свой шарф преобразил в платок для «девочки», скрыв её плешь очень достоверно.
Полюбовался ещё и решил, что «молодым людям» придётся обменяться сердцами. Сердца были вырезаны и пересажены. После того, как Абель их «зашил», он съездил с Анной-Марией пополнить её косметичку, шубу (постриженную с отворота) она ему «простила» и от другой отказалась наотрез – автограф великого доктора Абеля. Потом поехали в Корпус.
Мысль Абеля вновь расслаивалась и работала отдельно от эмоционального упоения и безмятежности. Как им всем – птенцам, щенкам, задиристым – объяснить, насколько ему сейчас не до выяснения отношений.
После тяжелейшего приступа в подвале он две недели с лишним чувствовал себя хорошо. Боль его почти не беспокоила, разве что усиливалась по ночам, и ему хотелось верить, что приступ был просто знаком его безоговорочной неправоты, наказанием за бессмысленную дерзость, странное обхождение с надёжной, преданной Агнес, что болезнь его приостановилась. Но то, что вчера ночью приступ повторился, когда он ночью в пустом доме лежал, едва отговаривая себе вогнать в вену убойную дозу морфия, говорило о другом: болезнь прогрессирует, и у него совсем не остается времени. Нужно провести операцию Анне-Марии. Что будет с ним в самое ближайшее время, он как врач не понимать не может. Приступы участятся, слабость будет нарастать, тело истощится окончательно, он не сможет оперировать, а кроме него эту операцию не проведет никто.
Абель пришел к себе, постоял, упираясь в подоконник руками – так лучше дышалось, и едва ему стало легче, подошёл к зеркалу, сделал свет ярче, чтобы рассмотреть опухоль, вгрызавшуюся в сердце. Себя рассматривать он никогда не пытался, зеркало есть зеркало, кроме явно осунувшейся белой груди – ничего не увидишь. Агнес увидела, вот она и вела себя с ним, как с больным
Аланд ведёт себя лояльно, подчёркнуто сдержанно, ему больно, но к Агнес не едет и ест себя поедом. Так, как Аланд был влюблён в неё все годы, что Абель их знал, не влюбляются и пылкие девятнадцатилетние юноши, их любви позавидовал бы любой. Аланд не ехал, не звонил, не брал трубку, когда звонила она, – боясь заговорить с ней, увидеть её, и не в силах терпеть эту жизнь без неё.
В чём-то Аланд был трогательным, совсем не похожим на Великого адепта с трёхсот пятидесятилетним опытом за плечами, сейчас он был мальчишкой на грани самоубийства, отчаянья и всех видов морального самоуничтожения. Абель стыдился посмотреть ему в глаза, понимая, что сделал с ним. Аланд даже не простил, а будто вырезал этот эпизод из своей памяти, он вырезал, а Абель нет.
Когда Вебер забредил своими снами, Абель не знал, что делать. Аланд не упустил случая себя потравить, он смеялся «до слёз», но он был на грани срыва. Абель прекрасно видел, как потом Аланд лежал у себя на диване лицом к стене и глушил в себе отчаянное нежелание жить. Телефонную трубку он не снимал оттого, что не слышал, что она хочет сказать – всё ещё закрыта. О чём-то говорил с Вебером, хорошо, что она догадалась открыть, наконец, свои мысли, он услышал её, и Вебер – не Вебер рядом, всё трын-трава.
Абелю Аланд был этим только особенно дорог. Ведьма что ли она, эта Агнес? Ведь и Абелю всегда хорошо от одного её присутствия, так спокойно, уютно, тепло, от неё так и веяло домом – домом в высшем понимании этого слова, потому что дом – это женщина, покой и незыблемое постоянство любви. Это то, о чем он всегда мечтал, и чего никогда в его жизни не было и не будет.
Он, конечно, поддался желанию отомстить Аланду, повёл себя как наглец, она простила его предсмертное безумие, дала выплеснуть наружу всю его глупость, весь блеф, весь кураж, о котором он сам не подозревал. Быть несерьезным человеком он мог позволить себе только при Анне-Марии, детские выходки, вроде сегодняшней пересадки сердца снеговикам, это тайный праздник души Фердинанда, такой же, как съездить послушать орган. Только орган – это пир, абсолютного одиночества, это то, в чем не отказано Абелю.
Аланд как уехал ночью, так и пропал, значит, всё хорошо.
Пора прекращать любоваться собой, всё более чем понятно. Взглянуть, как там фенрих, отослать Гейнца и ехать в морг, забирать тела, которые для него приберегают – жертвы аневризмов ему сейчас важны. Он шунтирует, тренируя руку, из живых пока был только Вебер, но тут уж выбирать не приходилось, Гейнц сумел размять в лепёшку сосуды. Отвинтить бы ему голову, но некогда ни отвинчивать, ни пришивать.
Боль в сердце утихла, но саднит и выкручивает все равно, приступ может повториться. Что будет, если его скрутит на операции? Пока поедет к себе, там отвлекать не будут. Пора делать операции тем, кого это может спасти. Как и кому объяснить, что это возможно?