Что сказал Бенедикто. Часть 3-4
Шрифт:
– Нет, вы идете, этого не может быть. Я пересчитать не могу ваших ран.
– Я тебе говорил, что математика – это не твое. Дальше.
– Не могу понять… Еще какой-то человек – я не знаю его…
– Узнаешь.
– Но с вами – с вами не может такого случиться.
– Почему? Я пришел завершить дела, передать их вам, скажи о себе.
– Похоже, что в сердце, но мой сын совсем маленький… Храм? Орган… Меня скоро убьют?
– Не хочется, правда? И сын твой тоже вовсе этого не хочет.
– Фердинанд рядом, он вернется? Что делать?
– Я просил тебя обойтись без эмоций, это эскизы, у тебя есть время над ними серьезно поработать.
– Отец,
– Мне было нужно, чтобы ты сам этого захотел.
– Я готов, хоть сейчас…
– Сейчас ты пойдешь к жене, ничего не объясняй, скажи, что ты уезжаешь, я неумолим, и что она остается здесь на нашем попечении. Ты меня понял? Сегодня дай ей порадоваться твоему успеху.
– Если она спросит – куда?
– Мало ли кто что спросит, ты офицер секретного Корпуса, пусть тебя спросит сам Господь – промолчи. Если он Господь, он и сам знает, а остальным говорить ты не имеешь права. Утром выполнишь разминку, в девять придешь ко мне, я все объясню подробно и провожу тебя. Первое время я буду с тобой, потому что могут возникнуть трудности. Сегодня постарайся провести вечер, как счастливый человек, ты уходишь изменить то, что готово помешать тебе и тем, кого ты любишь, оставаться счастливыми.
– Да, отец.
– О музыке не беспокойся, ничего не потеряешь, ты был на сцене выше всех похвал. Если ты сумеешь провести, хоть пару недель в непрекращающейся медитации, это будет куда больший успех, сын.
– Если мы сходим с Аней прогуляться?..
– Нужно, чтобы ей запомнился этот вечер, посвяти время только ей, ночь ясная, луна близка к полнолунию, холода особого нет… Ей нужно очень близко запомнить твое лицо, все время твоего отсутствия она таким будет видеть его перед собой. Будь таким, каким ты хочешь, чтобы она тебя запомнила, хоть стихи ей читай, хоть целуйтесь до самозабвения, дышите небом – могучим звездным небом. Я сам ей сообщу, что ты завтра уедешь, понимаю, что тебе не хочется огорчать ее. Мне она пока все прощает, я ее фаворит, потому что я твой отец.
– Я как раз об этом подумал…
– И я как раз подумал о том, о чем ты подумал, – Аланд засмеялся, повел Вебера к дверям. Вебер подумал, что у Абеля все хорошо, раз Фердинанд непременно вернется.
– У Абеля все хорошо, – как эхо, отозвался Аланд.
Веберу пришлось со всеми проститься, как перед отъездом.
Орган, рояль, клавесин, необходимые в последнее время ноты – все было здесь, Аланд сказал, что первое время Вебер сможет снимать эмоциональное напряжение музицированием, но музыкальные упражнения не самоцель. Насчет двух недель сказано очень условно – как пойдет, может, две, а может, и больше, думать об этом не надо. Если он сумеет по-настоящему войти в работу, прерываться ему не захочется самому, за жену беспокоиться нет смысла.
Сейчас, пока Вебер не вошел в необходимое для работы состояние, Аланд будет приходить, иногда будет приходить Кох, Аланд больше следил за распорядком и работал с Вебером над медитацией, Кох проходил с ним сонату за сонатой, Вебер успокоился, может быть, потому что внутреннее зрение быстро вернулось к нему. Анечку он видел спокойной, окруженной заботой, видел ее счастливой, но чувствовал, что она тихо грустит о нем.
Кох и Аланд приходили все реже, работа над медитацией затягивала его. Все время он отдавал ей. За рояль он садился изредка, и сколько времени отделяло одно музицирование от другого, он уже не мог сказать. Часов не было, время текло по своим законам. Иногда он переигрывал десятки сонат за роялем,
Абеля он не видел, понимал, что раз Аланд просил не тревожить своими мыслями Фердинанда, то так и следует делать, но совсем не думать о нем Вебер не мог. Он все больше играл на органе, улавливая при этом тонкое ощущение присутствия Фердинанда, и тоже, будто просто иначе, проваливался в медитацию.
Он слушал не музыку, что рождалась под его руками, он растворялся в мыслях вне слов, прощупывал космический вакуум, отделивший его вдруг от дорогих, самых дорогих, для него людей, и погружался в черную дыру, словно сердцем приблизился к краю сердечной воронки, что едва не поглотила Абеля. Этот человек сделал для счастья и жизни Вебера больше, чем может сделать один человек для другого. Черная дыра, вывернувшая жизнь Абеля наизнанку, поставившая его вне мира, вне общества даже самых преданных и любивших его людей, была личным врагом Вебера, и он сходился с этой ненасытной тьмой в поединке, с удовлетворением выходя из нее самим собой, то есть непобежденным.
Беспокойство о жене и сыне оставило Вебера, душа его всегда была при них – не чувствовать этого они не могли, покой в ее глазах был покоем его долгожданного Гостя. Он вместе с Анечкой – с Аландом, Карлом, Гейнцем путешествовал по театрам, сидел в опере, отдыхал у Аланда дома за спокойной беседой и хорошим ужином, гулял с ними у озера, замирал перед открытием занавеса, с удивлением озирая все лучшие залы Берлина, Потсдама. Вебер был благодарен своей семье, он не сумел бы превратить беременность жены в такой праздник, он бы суетился, ограждал её от всего, во всем видя опасность, сколько всего сын его не увидел бы, и не узнал тихого света ожидания, которым сам Вебер и Аня жили все это время.
Он уходил в медитацию все спокойнее и пребывал в ней все дольше, оставляя этот населенный дорогими людьми мир, дни сливались воедино, он не замечал, что неделями отсутствует здесь. И даже за инструментами, в момент соприкосновения с миром, состояние незыблемого покоя не оставляло его. Медитация видоизменялась, но не оставляла его полностью. В глубокой внутренней отрешенности, незнаемом прежде сосредоточении на внутренних картинах, он поднимался из-за органа (рояля, клавесина), бродил по комнатам, обнаруживал на столе горячий свежий чай, что-то из легкой пищи и понуждал себя немного поддержать тело, ставшее таким легким, настолько не мешающим его духовным упражнениям, что он с удивлением смотрел на свою побелевшую, с полупрозрачным оттенком, и при этом сильную руку. Удивлялся, что эта рука разгоняет мощные волны звуков, задает точнейший, непоколебимый ритм, что эти пальцы умно и точно пробегают по мануалам. Он менялся, и это было просто, безболезненно, совершенно естественно – такой внутренней полноты он не испытывал никогда.
Ритмы и гармонии, по-настоящему великая и мощная музыка самого его уводили за пределы тела, его существо наполнялось тихим, ровным светом, и было одинаково приятно открыть глаза и закрыть их, свет по обе стороны встречал его, он был не одинаков, как две комнаты одного Дома – теневая и солнечная. После сияния и обжигающего экстаза одного мира тянуло в тень и прохладу другого. Ему не хотелось выйти на улицу, узнать, какой день, все равно. И, наконец, он покинул тело надолго.
Из медитации его вывел Аланд, в теле та же легкость: свобода движения, легкость дыхания, ясность мысли и чистота внутреннего виденья.