Что сказал Бенедикто. Часть 3-4
Шрифт:
Гейнц через час явился за ним, повёл в зал, Вебер отмалчивался, посматривал на окна Абеля, за которыми теперь было пристанище Анечки. Гейнц комментировал инцидент с ботинком, решительность Агнес, и допытывался, что же Вебер такого выдающегося совершил.
За роялем стало спокойнее, Гейнц отвлекся, для него существовал уже только Моцарт. Гейнц превратился в строгого учителя, посыпались его блестящие комментарии, Вебер внутрь себя улыбался, чувствуя, как все больше музыка растворяет все нелепости, казусы и недоразумения сегодняшнего дня. Гейнц молча стал бродить рядом, выслушивая
Гейнц первый увидел Аланда, спрыгнул со сцены, взлетел по лестнице, о чем-то с Аландом пару минут глухо переговаривался.
– Иди, Гейнц, займись своими делами, я сам послушаю, – это то, что Вебер услышал.
В присутствии Аланда заниматься Вебер спокойно никогда не мог. Кроме Гейнца (и как выяснилось, Абеля) в Корпусе мало кто мог похвастаться, что часто слышал игру Аланда, но то, что Вебер слышал, ставило для него Аланда на недосягаемый пьедестал.
– Продолжай, – сказал он Веберу и сел на свое место в последнем ряду. Вебер играл, Аланд за всю игру не проронил ни слова. Вебер, так ни разу и не посмевший взглянуть в глаза Аланду, на себе его взгляд чувствовал постоянно.
– Неплохо, – сказал Аланд, поднимаясь и направляясь к дверям. – К жене зайди, пообедай с ней, потом к Гейнцу на единоборства и за орган.
В спину Аланду Вебер смотрел во все глаза, то, что он шел медленно, сутулился, и голос его звучал как отраженный другим измерением – в этом был виноват Вебер. Не так безупречно Вебер сыграл сейчас, Аланд мог бы, и не без оснований, откомментировать все его ляпы, но Вебер сам их остро при Аланде ощущал. Аланд ничего не сказал. Вебер их исправит, сегодня же, ночью, когда угодно, но завтра он их не допустит.
– Через пару дней попробуем сыграться с оркестром, думаю, тебе понравится, – Аланд оглянулся уже в дверях. – Не упрямься, Вебер, играй, пока складывается. Потом и захочешь, а возможности может не быть. Забудь про Гаусгоффера, он от тебя отказался, чтобы поставить тебя на место. Только место твое совсем не то, о котором подумал Гаусгоффер: пусть он к тебе на концерты походит, мне это будет приятно. Хорошо?
– Да, господин генерал, – Вебер снова смотрел только в пол, и сердился на себя, что так откровенно краснеет.
– Агнес не сильно тебя? Ребра не сломала?
– Нет, пара синяков.
– Насчет пары сомневаюсь, – улыбнулся Аланд. – Извини, дорогой. Ни я от нее этого не ожидал, ни она от себя.
– Отец, что мне сделать, чтобы хоть как-то перед тобой оправдаться?
– Что передо мной оправдываться? У меня работа такая, Агнес сама расстроилась, думает, что теперь ее будут считать истеричкой.
– Она золотая, она великая женщина.
– Вот при случае ей это и скажи. Не сейчас, иди, обедай.
– Тебе все так же плохо, отец?
– Я в порядке, но из-за тебя я очень расстроен, Вебер, это была непросто глупость, я не понимаю, почему ты так поступил? Я звал тебя, ты не шёл. Сейчас ты играл – и это был Моцарт, настоящий, высокий, свободный Моцарт, погрешности ты легко уберешь. Чего тебе не хватает?
– Я думал, что ты так меня наказал, не отдашь ее, я испугался.
– Я
Вебер неуверенно тронул руку Аланда, прислонился к нему.
– Прости меня, отец, я не хотел, чтобы ты…
– А что было б, если бы ты? Сходи, пообедай с женой, посмотри, как она тебя ждет, как она в тебя верит, подумай о том, на что она ради тебя пошла, а потом прокрути ситуацию на несколько часов назад и представь, что это был не я, а ты. Если даже я от такого удара остался весь физически переломан, при моей-то защите, то что бы осталось от тебя? Тебя бы размазало по мостовой. Это ведь предательство, сын, и предал ты не кого-нибудь, а ту, которая доверилась тебе. С чем бы ты ее оставил? Ты подумай об этом, когда она с восторгом будет смотреть на тебя, когда ты волей-неволей коснешься рукой ее живота, потому что ты должен поприветствовать сына. Ты понимаешь, что ты мог натворить? И ведь ты сам этого не хотел, разве можно настолько идти у эмоций на поводу? Побудь с ней, а я посижу помолчу рядом с моей отважной женой. Башмаком значит… Она не простила тебе мой старый башмак.
– Она отлупила меня новым концертным ботинком.
– Да. Она старый башмак на самый сверкающий новый не променяет. Это счастье, Вебер, когда женщина так тебя любит, это то, чего стоит заслужить в этом мире, попытайся.
– Отец, я хотел, чтоб в моей жизни было так, как у вас с фрау Агнес. Я ничем так не восхищался в тебе, как твоим домом.
– Во мне – моим домом? Вот тебе и ответ. Каков твой дом внутри тебя, таков он и будет в жизни. Сделай свой дом домом счастья. Жизнь нужно уважать, а не швырять ее от первой обиды под колеса, даже за мысли такие жизнь беспощадно наказывает.
– Я испугался, что ты разрушил мою семью.
– Твою семью и создать, и разрушить можешь только ты сам. Мои аргументы для твоей женщины – ничто перед твоими, или ты не умеешь ими пользоваться, – Аланд улыбнулся на Вебера. – Поработай до завтра над тем, что сам заметил, завтра послушаю.
– Тебе, правда, лучше?
– Не надо обо мне беспокоиться, у меня для этого есть жена, – последнюю фразу Аланд сказал театральным значительным шепотом. – Вебер, у меня фантастическая жена. Представь, что у тебя тоже, и так и будет.
– Отец, я никогда… правда, больше никогда… Почему я один все вечно делаю не так?..
– Ну, остальные были ненамного лучше, ты этого не застал. Вытворяли – кто во что горазд!.. И надо думать, что еще не конец.
– Что они могли вытворять?..
– Рудольф, я не буду расписывать, как добродетельный Вильгельм пьяный шестнадцатилетним въезжал на моем ролс-ройсе в закрытые ворота Корпуса…
Вебер осторожно улыбнулся.
– Правда?
– Правда, и из Корпуса уходили, и стрелялись, и меня вызывали – все как полагается. Но подумай сейчас не об этом, вспомни твою основную работу, ты стал всё забывать. Я не хочу омрачать твоего счастья, но времени может потом не хватить, и ты себе этого не простишь. А я не прощу себе того, что ты не смог себя простить. Взрослей, сын, нет у тебя времени дураком походить, музыка-музыкой, а работа работой.