Что-то остается
Шрифт:
— Хо-хо! Вырос! Возмужал!
И выпускает, поворачивается к подошедшему отцу:
— Здравствуй, Лоутар.
— Здравствуй, — кивает отец, и они вместе уходят в дом.
Говорить о делах. А я для дел еще маловат, мне пока только четыре года…
Славное время, блаженное время… И мама еще жива, и черна дедова шевелюра, и он смеется… Не появилась еще — едва-едва выдержав предписанный Кодексом срок траура — худая светлоглазая Ринаора, фанатично преданная отцу и помешанная на «интересах Семьи», и не велел отец мне
Дед никогда не гостил у нас подолгу. Безалаберные его «мальчуганы» требовали постоянного надзора. А после маминой смерти он вообще был в Кальне раза три, и то — из-за меня. Он любил меня, дед, я знаю. И он подарил мне мой нож, сказав матери:
«— Наша кровь еще свое возьмет. Подрастет — на тила похож будет. А уж как бороду отпустит…
— Какая борода? — рассмеялась мама, — Что ты говоришь? Ему здесь жить, в Кальне, не по горам лазить…»
Но дед-то оказался прав. И найларская морда моя спряталась под тильской шерстью, а мослатость — под мешковатой одеждой. Так что — тил тилом Сыч-охотник… Вот только трудненько отвыкалось от бритья, ну да дело прошлое, таперича-то уж — того. Дикарь, то есть. И живу в ентой. В дикости, сталбыть. Э?
Нет, мне действительно есть чем гордиться. Масочку я себе склепал что надо. На отработку движений — походка, манера садиться и вставать, повороты, почесывания там всякие — ушло по первости два месяца, что я «лежал на дне» в Канаоне, да и потом не меньше полугода. Не так-то просто, доложу я вам, поставить движения, да еще самому себе.
А Редду я отдал в передержку, из Канаоны уходил без нее. Веселый альхан — звали его, помнится, Змеиная Чешуя — привел мне хозяюшку в Этарн. И вручил, сказав:
«— Ай, хороша собачка! Ты береги ее, господин охотник. И, если позволишь — один маленький совет. Когда сутулишься, плечи не напрягай. Заметно. Э?»
Я задумался над важным вопросом — оставлять ли в живых того, кто так легко меня раскусил и может захотеть на мне подзаработать…
А он сказал:
«— Нравишься ты мне. И собака твоя. А память у альхана — что ветер. Подует ветер — забудет альхан. Совсем забудет. Тебе бы тоже так научиться, э?
— Да, пожалуй…
— Нет, — покачал головой Змеиная Чешуя, — Не забудешь. Не сумеешь ты забывать. Память — гиря на душе твоей.
И я понимал, что он прав. Прав…
— Жаль мне тебя, человек. Прощай.»
И исчез во тьме. И пять лиров, за которые подрядился привести мне Редду, не взял…
Те первые полгода жил я у Догара Волчары, охотника на Тропе возле Этарнского перевала. Подгонял маску. Учился охотничьему ремеслу. Веселил, в общем, мил человека Догара.
— И откель тока ты такой взялся? — приговаривал он частенько.
— Откель взялся, там таких больше нетути, —
А потом Догар Волчара сказал:
— Все, паря. Ступай на все четыре стороны. Теперь ты нашим ремеслом прокормишься, а коли повезет, так и в прибытке будешь.
— Догар… Если когда-нибудь…
— …придут да спросят, — подхватил он. Усмехнулся: — Совсем ты, паря, что ль?
Но я еще долго видел сны — как к Догару приходят, как улыбается ему, связанному, Рейгелар:
— Побеседуем, охотник?
Конечно, опасался я зря. В Канаоне Ирги Иргиаро наследил намеренно, но вот от славного сего города отработать меня не смог бы никто. Потому что искали бы человека — с собакой. А косматый тил был — без собаки. А потом, довольно скоро, собак стало — две…
Ладно, хватит. Чегой-то ты, паря — того. Увлекся, сталбыть.
Верно сказал контрабандист-пройдоха. Гиря на душе.
Семипудовая…
— Ирги, — он подошел, сел напротив меня, заглянул в глаза.
— Что?
— Ты — трупоед, — сообщил он. — Трупоед ты, брат мой на Крыльях Ветра.
Ну, трупоед, что уж теперь поделаешь?
— Закон трупоедов — другой. Чужой закон, Ирги. Жизнь — чужая. Для меня. Совсем. Я не аблис больше. Нет потока.
— Потока?
Какого потока, парень?
— Когда — летишь… — лицо Стуро перекосилось, — Рука Отца Ветра, Крыло его… Упал я, Ирги. Упал. Крылья переломаны, кости переломаны, не вдохнуть…
— Стуро, — я сжал хрупкое его запястье, — Зачем тогда братом стал, мне, трупоеду? Думал, так будет легче понять нас? Или просто пожалел?
Против воли заклубилось внутри — да кто ты такой, чтоб сметь жалеть меня, кто тебя просил… Прекрати. О себе думаешь. А ты о нем подумай. Нет опоры. Нет совсем. Никакой опоры нет, только трупоед вон рядом бесится, на луну воет от тоски. Тоской за тоску зацепился, Братец?..
— Не знаю, — он вымученно улыбнулся, снова лопнула корка на нижней губе, бледный, капли пота, выступая на лбу, ползли, скатываясь за густые ворсинки бровей. — Ты… этого хотел… ты хотел этого сильно… хотел… быть не один…
Значит, вот как. Что ж, спасибо. Ненавижу жалость, но все равно — спасибо. Только…
— Брататься было вовсе необязательно.
Черные глаза наполнились болью.
— Стуро. Ты — взрослый человек… взрослый аблис, ты должен решать за себя. Решать сам. Ты не должен жалеть меня. Если то, что случилось между нами, — помимо воли потер ладонь, — Если это тяготит тебя… Уходи. В Бессмараге тебя примут с радостью, тебе найдется там дело, тебе помогут…
Что я несу, боги, что я несу, я же в кабалу его отправляю, они ведь остатков собственной воли лишат его, тихие, вкрадчивые марантины, так и будет он горстью переломанных щепочек, навсегда, ребенком станет, деточкой при добрых тетеньках… А губы мои продолжали: