Что-то остается
Шрифт:
Черт, что же я сделал! Найди они меня сейчас — мальчишка тоже попадет под удар…
Но не могу же я ему сказать: «Топай отсюда, друг аблис», — когда только что, утром сегодня…
— Стуро, — сказал он.
— Что?
— Стуро, — рука его легла на мое запястье, — Стуро мое имя. И я остаюсь. Спать буду — там, — кивнул на мою подстилку.
Я тупо таращился на него, а этот, с позволения сказать, аблис, перекосил избитое лицо в улыбке, продемонстрировав правый клык.
Я высвободил руку.
— Ты что? Мозгов
— И я сказал, — перебил он. — Я хочу остаться. Я — гость.
Сволочь ты, а не гость.
Все ясно. Решил сдохнуть таким способом. Это вам, дорогие мои, не в сугробе померзнуть. Это — «кошачьи лапы». Гарантия.
Впрочем, откуда ему знать о нгамертах? А объяснять — только убеждать сопляка в правильности выбора… Вот тварь!
Что же мне делать с тобою, аблис по имени Стуро?
— Аре гварнау ла ир, — заявила между тем крылатая козявка, прижав руку к груди между ключиц.
И я чуть не залепил ему по физиономии. Для симметрии, а то ишь — рожа на сторону.
Чует он меня. Слышит. Гварнайт он. Да кто тебе дал право в душу мне лезть, ты! Вытаскивать тайное, задавленное, приваленное сверху здоровенным булыганом, да еще перед носом у меня трясти — вот, дескать, не спрячешь!
А он вдруг, даже как будто с отчаянием — вцепился зубами в свое запястье — рванул… И протянул ко мне руку.
На пол упала тяжкая темная капля. Другая.
— Ты… зачем… нельзя мне… — а пальцы уже выдергивали из ножен дедов подарок, помнивший, как это делается…
Лезвие — словно истосковалось за почти двадцать лет — жадно лизнуло ладонь. И кровь моя смешалась с кровью аблиса Стуро.
— Смотрите, Вышние…
Это не я говорил. Не я. Тот внутри, что выбрался из-под своего булыгана, осатаневший от одиночества; а как иначе, нельзя иначе — не для связки оно, Лезвие… Сорвешься сам — сам и сорвешься, а еще кого-то с собой тащить…
Но выбравшийся на поверхность поднакопил силенок там, под камнем, под плитой, что на кладбище ставят, и легко справился с Ирги Иргиаро, на деле тоже воющим ночами на луну. Он — дорвался. Дорвался. И тяжело, как капли на половицы, падали слова:
— Вот мы пред вами, Вышние…
— Пред вами…
— Отныне — спина к спине…
— Спина к спине.
— Твоя кровь — моя кровь, брат мой…
— Едина кровь наша.
— Твоя жизнь — моя жизнь, брат мой…
— Едина жизнь наша.
— Твоя боль — моя боль…
Черт возьми, что мы делаем! Теперь постоянно — оглядываться, от тени собственной шарахаться, бояться — за двоих…
А капли все падали, падали…
— Мы — братья на Крыльях Ветра, — сказал он, и улыбка снова перекосила опухшее лицо.
Это, видимо, их собственное дополнение к обряду. Остальное-то совпадает — как с найларом братаешься… О чем я думаю, боги! Дурость какая.
— Парень…
— Стуро, — строго поправил он. — Ты мое имя знаешь. По имени меня зови.
— Стуро
— Ирги, — сказал он и слабо фыркнул, — Трупоед, брат мой на Крыльях Ветра.
— Зачем? — все-таки спросил я.
Глупо, как глупо… А глупей всего — этакая самодовольная радость там, в глубине — у меня теперь снова есть побратим…
Он пожал плечами, кивнул на потолок:
— Они знают.
Ну, они-то, может, и знают…
— Эй, козявка. Нет, ты в глаза мне смотри, — уцепил его за подбородок, — Ты понимаешь, что сделал?
Вдруг у них, у аблисов, по-другому относятся к этому? Вдруг им побрататься — что познакомиться. Сказал же он имя свое…
— Да, — ответил он негромко и спокойно, — Волю богов нарушил. Изгнанник — вне закона. Изгнанник — один над Бездной. И боги смотрят на него. И смеются.
И что-то лопнуло во мне. Взлелеянный камень с влажным хрустом разломился пополам, и тот, что сидел под камнем, сказал:
— Ты — не один. Двое нас, Стуро. Над Бездной. Спина к спине.
И пропади все пропадом!
Альсарена Треверра
Кровь на снегу. На свежем снегу — свежая кровь. Расплывающийся ржаво-алый пунктир. И опять — натоптано, натоптано… Лошадиных следов я не заметила, зато человечьих — хоть отбавляй. Кто-то шастал здесь уже после нас.
Чья это кровь?!
Следы туда, сюда, друг друга пересекают — ничего не поймешь.
Куда шел окровавленный — вверх, в Долгощелье, или вниз, в Косой Узел? Один ли он был?
Быстрее! Я почти бежала, хватая ртом воздух. Что там опять стряслось? Меня ведь не было от силы четверть. Опять стангрев что-нибудь учудил?
Избушка. Дым из трубы. Снег на дворе изрыт, истоптан, обильно окроплен красным. Какие-то ошметки, лоскуты… Разодранная одежда?
Здоровенная колода, иссеченная топором, валялась в двух шагах от крыльца. Ступенька исцарапана. Одно окошко выбито, вырвано вместе с рамой. Заткнуто какой-то дерюгой.
— Сыч! Эй! Господи, что у вас?
— Баф! — донеслось изнутри. Я уже различала собак по голосам. Это Ун.
Дверь не заперта. Едва я ворвалась в темные сени, как дверь в комнату отворилась. Громоздкая фигура заслонила слабый свет.
— А-а, барышня. Че прибегла-то?
Он посторонился, пропуская. Я старалась отдышаться.
— Что у вас? Что случилось?
— Тихо, тихо. Все в порядке. Ничего особливо не случилось.
Лохматый Ун подошел поздороваться. Остроухая Редда выглянула из-за печи, махнула хвостом и скрылась.
На Сыче крови вроде бы не видно. А вот одежда в беспорядке. Рукав лопнул по шву. Правая ладонь тряпицей замотана. Сам весь какой-то взъерошенный. По лицу ничего не поймешь — сплошные заросли. Нос только торчит. Хороший нос, большой.