Что вдруг

Тименчик Роман Давидович

– ий. На вечере Г.В.Адамовича. «Четыре поэта» // Русские новости. 1945. 2 ноября.

23.

Процитируем: «…он написал эпиграмму на Сталина (три четырехстишия) и прочел ее своим друзьям-поэтам: Пастернаку, на дому которого это было, и трем другим. ГПУ, однако, тотчас было осведомлено об этой политической шалости Мандельштама. Он был арестован. Тогда начались за него хлопоты. Дело дошло до Сталина. Ходатаи за Мандельштама ссылались на то, что он, хоть и немного написал, но является самым гениальным из современных поэтов. Сталин, будто бы, лично звонил по телефону Пастернаку и спросил его, правда ли это? Пастернак так опешил от звонка самого «отца народов», что не сумел защитить репутацию Мандельштама… Его выслали на юг России (может быть – в Эривань, которой

посвящено одно из его поздних стихотворений?). Он оставался в этой ссылке до 39 года, когда ему разрешили вернуться в Москву. В этот приезд свой он читал какие-то свои стихи, будто бы всех поразившие блеском. Затем поэт опять оказался где-то в провинции, там и застала его война. При наступлении германских войск он с перепугу собирался бежать куда глаза глядят, выскочил во двор дома, где проживал, и сломал себе ногу. Как раз в это время оказались у дома немцы и пристрелили его (этот конец, в 1941 году, как-то мало вероятен, иначе большевики бы не замалчивали трагическую смерть поэта)» (Даугава. 1997. № 2. С. 131–132).

24.

См. о нем: Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна). С. 653.

25.

Андреев Н.Е. То, что вспоминается. Т. 2. Таллинн, 1996. С. 173.

26.

Гуверовский архив.

27.

Суворовец (Буэнос-Айрес). 1954. 18 декабря.

28.

Об Ольге Алексеевне Оленич-Гнененко (она же: О. Куркова, О. Бакалова, О. Загорская) см.: Равдин Б., Суперфин Г. Тайна жизни писательницы // Наша страна. (Буэнос-Айрес). 2006. 18 марта; Богомолов Н.А. Из заметок по истории русской зарубежной литературы и журналистики // Кафедра критики – своим юбилярам. Сб. статей в честь В.Г. Воздвиженского, Л.Ш. Вильчек, В.И. Новикова. М., 2008. С. 48–52.

29.

Гуверовский архив. Источник – скорее всего, Юрий Трубецкой, ныне широко известный своей ненадежностью (Тименчик Р. К биографии Ахматовой // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 21. М.; СПб., С. 502–517;) Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна). С. 755–757; ; Хазан В. «Но разве это было все на самом деле?» (Комментарий к одной литературно-биографической мистификации) // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert P. Hughes. Stanford, 2006. P. 464–489. Он обнародовал ряд версий позднее: одна – умер в лагере, другая – отсидел и «поселился в каком-то городе, где его застала гитлеровская оккупация. И там его расстреляли. Остальные версии совсем неправдоподобны» (Трубецкой Ю. Осип Мандельштам // Голос Народа (Мюнхен). 1952. 29 июня).

Часть VI

Заметки комментатора

Из лекций по источниковедению

Азы и узы комментария

Всего не упустишь…

NN, в разговоре

Наш следующий шаг должен заклю-

чаться в следующем: мы должны

просить его (указывает на Сона)

изложить все это письменно…

В. Сирин. Изобретение Вальса

В 2004 году проф. А.А. Долинин (Мадисон, Висконсин) предложил пишущему сии строки прочесть у них спецкурс по проблемам комментирования русской поэзии XX века. Сам он присутствовал на всех лекциях и, мастер взвешенного и опрятного комментария, с внимательным скепсисом следил за экзажерациями, к которым для пользы, думалось, дела прибегал лектор. Не преуспев, кажется, в рекрутировании хозяина в единомышленники по интерпретации многих из устно затронутых примеров, гостю приходится, как если бы взяв слушающего за пуговицу, попытаться повторить сказанное на сей раз письменно.

А речь шла в спецкурсе о том, что надо комментировать (I) и как это делается (II).

I.

Что

же и зачем мы комментируем, когда изготовляем свои сноски? Согласно наблюдению простодушного аутсайдера, цель наша – «издание источников – такими, какими они были на самом деле. Безусловным образчиком жанра являются немецкие комментированные издания античных авторов – извечный предмет профессиональной гордости античников к зависти позитивистов из других, более молодых разделов гуманитарных наук»¹. «Какими они были на самом деле» – в нашем случае это означает восстановление смысловой полноты, утраченной с бегом времени. Но комментировать надо не только неочевидные реалии, выпавшие из оборота цитаты и имена собственные, агнонимы, архаизмы, окказионализмы и т. п. «трудные места». Помимо вышеперечисленного издатель старого текста, представляя его сегодняшней аудитории, должен бы указать степень «новизны» этого текста для исторического читателя с желательной локализацией этой новизны.

Пример. Марина Цветаева летом 1912 г. сообщала родным о книжке новой поэтессы «Вечер»: «Ее называют утонченной и хрупкой за неожиданное появление в ее стихах розового какаду, виолы и клавесин»².

«Новизна», или «неожиданность», взыскуемая книгочеем новых времен, была отрефлексирована русскими футуристами и формалистами, которым она служила «чисто относительным понятием, описывающим различие между ожиданием и предложением, контекстом и текстом, нормой и отклонением, утверждением и протестом»³. Комментарий должен бы дать представление о том, как протекало восприятие «различия между ожиданием и предложением», другими словами – об исторической рецепции как о процессе, как о двухтактном цикле, двуэтапном обряде перехода от непонимания к пониманию, так, как он описан Андреем Белым: «Действие – взаимодействие: автор движет нами, когда заставляет преодолеть кажущееся вначале неясным; в усилиях преодоления учимся мы, споря с показанным, или ему удивляясь. <…> В сотрудничестве с автором сдвигаемся мы с косной точки; все, что нарастет нового из опыта чтения, что станет предметом работы над автором, в свою очередь сдвинет автора – в нас»⁴.

Черты затрудняющей новизны нередко фиксировались историческим читателем как бы для удобства будущих комментаторов.

Пример. Непривычная поначалу «конкретность» ахматовского лирического повествования приводила читателей к деформации стиховой графики:

Я смеюсь и читаю вслух Ахматову

…Но сердце знает, сердце знаетЧто ложа 5ая пуста…

Почему 5ая, а не пятая – не знаю. Так смешно – в стихах – цифры».

Ср. во вполне академическом разборе «Белой стаи» у Д.П. Якубовича:

Если способность особенно остро чувствовать предметы и слова, если такое умение конкретизировать создает нередко известную интимность, напоминает что-то знакомое, то у Ахматовой эта способность по-прежнему утрирована до возведения в художественный метод. Локализация, детализирование (чаще всего при помощи числительных) утомляет: <…> «21-ое, ночь понедельник», <…> «3-ий час меня ты ждешь», «2 большие стрекозы», «6 броненосцев и 6 канонерских лодок», «7 дней звучал» медный смех, «4 недели горел торф», «в 6-ом часу утра, когда я спать ложилась», «то 5-ое время года» (вместо – Май) и т. д.⁶.

Естественно, что для восстановления затрудненного диалога автора с историческими адресатами его сообщения требуется знать, чего читатель ждал от данного текста. В давнишней и любопытной статье В. Вихлянцев писал:

Часто в произведении читатели видят только то, что они хотят в нем увидеть. Так, по свидетельству Ап. Григорьева, молодое поколение 30-х годов окружало Пушкина романтическим ореолом и даже в «Графе Нулине» искало и находило романтический дух. Понадобился несомненный реализм «Повестей Белкина», чтобы оно заметило поворот, происшедший в творчестве Пушкина, и отступилось от него⁷.