Чучельник
Шрифт:
Я видел ужасных чудовищ, порождения самого больного и воспаленного человеческого сознания, уродов с телами людей и козлиными головами, в моих снах меня душил когтистыми волосатыми лапами огромный черт, который материализовался в углу моей комнаты, под самым потолком.
Я видел Ад. Чертоги Сатаны, построенные из человеческих тел. У некоторых на костях еще есть плоть, у некоторых – уже практически нет, но все, все без исключения – еще живы. Я слышал нечеловеческие крики сотен, тысяч, десятков тысяч людей.
Я видел Дьявола, который объезжает свои владения, сидя на голом старике без глаз и без рук (надеюсь, такая участь постигла после смерти моего деда, там ему самое место, между нами говоря).
Видел сваренных заживо людей, плавающих в гигантском котле и глядящих
Видел людей, разрубленных на части, но живых. Как их отрубленные руки гложут псы.
Однажды мне приснилось, что я умер. Будто я смотрю сверху на свой родной двор, на маму, возвращающуюся домой со смены в больнице. Я так хотел спуститься к ней, я пытался, но не мог. Не мог, потому что меня больше не было. Я парил так высоко, что подо мною остались линии электропередач. Я рыдал как сумасшедший, когда понял, что меня нет, и я никогда уже не смогу вернуться.
Через месяц или два после этого моего странного сна умерла мама. Словно это было дурное предзнаменование. Она не жаловалась на здоровье больше чем обычно, выглядела как всегда, а потом – кровоизлияние в мозг, инсульт и…все.
Мне тогда было двенадцать.
Похороны я плохо помню, урывками. Помню нетрезвых могильщиков, долбящих землю заступами. Дом, полный отвратительных пьяных людей. Они нажрались так, что спустя час уже пели песни. Я хотел, чтобы они все сдохли на месте, чтобы моя ненависть испепелила их дотла.
Я остался жить с дедом – а куда мне было деваться. После смерти мамы он начал пить еще чаще, и спивался так усердно, словно хотел установить первенство среди людей, сгоревших от выпивки в рекордно короткий срок. Напиваясь, он то хватался за ремень, то становился добреньким, плакал и пытался наладить со мной контакт. Это, кстати, было на тот момент еще более бесполезно, чем всегда: после смерти мамы я начал сильно заикаться, отдельные слова вовсе перестал выговаривать, а в день похорон просто лишился дара связной речи и дальше уже никак не мог заставить себя слепить воедино хотя бы пару слов. Дед утверждал, что я специально притворяюсь, чтобы свести его в гроб, и лупил меня ремнем каждый божий день, но заговорил я только после медикаментозной терапии, много позже, причем заикание так и не поборол.
Я никогда так и не понял этого человека. Свел в могилу свою жену, мою бабушку, которая непосильным трудом добывала средства к пропитанию, пока он пил и гулял. Ненавидел свою дочь, называл шалавой, которая нагуляла ублюдка и принесла его в отчий дом, ненавидел меня, своего единственного внука, называл недоноском и поздним выкидышем. Желал вслух смерти всем: мне, себе, соседям, незнакомым людям на улице. Говорил постоянно, что у него не сложилась судьба, вся его жизнь пошла под откос из-за баб. Охаживая меня ремнем, остервенело повторял, чтобы я не смел даже смотреть на женщин, потому что из-за "проклятых тварей" я стану таким, как он, и закончу так, как он.
Тем не менее, у него водились порнографические журналы и газеты, он постоянно их разглядывал и даже делал при этом некие гадкие вещи, про которые мне неприятно говорить. Однажды, когда, я думал, его нет дома, я пробрался к нему в комнату и стал листать эту макулатуру. За этим он меня и застал. Пойманный с поличным, я замер и приготовился к побоям, но дед повел себя странно: сказал, что я молодец, расту мужиком, не мужеложцем или больным извращенцем каким-нибудь, что парочку журналов я могу забрать себе, раз я уже вырос и проявляю здоровый интерес. Он был в подпитии. Поведал мне, для чего нужны подобные издания, что заниматься онанизмом не стыдно, и даже нужно для здоровья, но не дай бог он увидит меня с девушкой – убьет. Пугал, что вся моя жизнь будет перечеркнута, если буду таскаться с девками. Что они все заразные, и я тоже непременно заражусь неизлечимой болезнью. Что у меня сгниет и отвалится член. Что я стану дурачком (еще хуже, чем есть). Что меня кто-нибудь увидит с девчонкой и заставит на ней жениться, и жизнь моя на этом кончится. Вот как у него.
После этого случая каждый раз, будучи навеселе, он подзывал меня к себе и заводил в одностороннем порядке "взрослые"
Итог был предсказуем. Он отравился некачественной водкой, ослеп и спустя сутки умер. В преддверии скорой кончины к нему ненадолго вернулся разум, он несколько раз внятно назвал меня "Антошей" и "внучком", просил сбегать к соседям, вызвать скорую. Я притворился, что не услышал или не понял. Он попросил еще раз, я сделал вид, что пошел, и он успокоился, больше не звал меня, только протяжно стонал. Потом вдруг стал громко и истово молиться, что на него, закоренелого коммуниста, совсем было не похоже. Я подошел к нему. Он меня уже не узнал, продолжал молиться с надрывом, голос у него был истерическим. Спросил, верю ли я в бога. Я отрицательно качнул головой, потому что знал уже тогда, что никакого бога нет. Он помолчал, шевеля губами, затем четко произнес, что бог есть, но он покинул нас. Я вышел и закрыл за собой дверь. Он больше не кричал и не молился, только с присвистом и бульканьем дышал, а затем умер. Я постоял над ним, задерживая дыхание (его сильно рвало, и он обмочился), а после выждал для верности еще немного и уже тогда только позвонил в дверь соседям.
Никогда из моей памяти не сотрутся годы унижений, которые выпали на мою долю дома и в школе. И если ненавистный дед сгинул, слава небесам, то вот одноклассники подыхать в муках как-то не спешили.
Дебил, даун, давайте бросим его вещи в унитаз, а самого его изобьем и закроем в женском туалете! Да ничего не будет, он же умственно отсталый!
После смерти деда меня взяла под опеку двоюродная сестра моей бабушки. Это была простоватая незлая тетка, она жалела меня, никогда не била, покупала кое-какие вещи, водила по врачам, и даже пару раз приехала ко мне в часть, когда я служил в армии. Я стоял, как дурак, не зная, что делать – обнимать ее, сказать что я рад, или что? Как положено себя вести в таком случае? Молча взял нехитрую передачку, которую она для меня собрала, неловко и косноязычно поблагодарил. Тетка сама обняла меня, всплакнула на моем плече, сказала, что я уже совсем взрослый, настоящий мужчина, и она мной гордится. Это было единственное теплое, человеческое воспоминание за многие последующие года.
Удивлены, что меня взяли в армию? Да, в это трудно поверить. Я всех обманул. Я отчаянно хотел перестать быть тряпкой, дебилом и слабаком. Мне нужно было доказать, что я мужик, что я нормальный. Это было просто. Ведь одна только моя покойная мама знала о моих проблемах со здоровьем и лечила меня (безрезультатно, увы), а моей доброй опекунше об этом было неоткуда узнать. Единственное, что ее беспокоило – моя психосоматическая немота, но с ней было покончено. Тетка была славным человеком, повторюсь, но у нее были свои дети и внуки, поэтому я был предоставлен сам себе. Сыт, одет – и хорошо, больше она ни во что не вникала, не было времени, большая семья, забот полон рот, как она сама постоянно мне говорила, словно хотела оправдаться. Свою толстенную карточку из детской поликлиники я выкрал, по дороге домой разорвал и раскидал по урнам. При посещении необходимых специалистов при переходе во взрослую поликлинику я просто сказал, что никаких жалоб у меня нет. Нет и не было. Состоял на учете у какого-либо узкого специалиста? Нет. Это сейчас карточки пациентов хранятся в электронном виде, а тогда они были бумажными, громоздкими, из них вечно терялись подклеенные вложения, результаты анализов, снимки. Да и всем было плевать, если уж совсем честно. Мне посчастливилось без вести пропасть из архивов системы здравоохранения. Я стал здоровым человеком. Сначала – номинально, а уже потом – по-настоящему.