Чудеса и Чудовища
Шрифт:
Упираться смысла нет, если заказчик сказал, что разговор окончен, значит окончен. Но ведь можно было закончить разговор иначе! Получив желаемое, Коллекционер просто потерял ко мне интерес.
Охранник открыл передо мной дверь чёрного входа и застыл словно изваяние. Он даже не взглянул на меня, когда я протиснулся мимо. Хотел сказать ему что-то колкое, но когда обернулся дверь оказалась заперта.
– Проклятье… – выругался я сквозь зубы.
Теперь мне нужно поймать кэб и постараться привлекать поменьше внимания. Интересно, как я это
Глава 4
Дома, лёжа в горячей воде, я позволил себе подумать о том, во что решил ввязаться. Душа моя трепещет в предвкушении приключения, а сердце замирает от страха. Сознание же упорно отмалчивается, пребывая в неописуемом ужасе от принятого решения. Умею удивлять сам себя, такова моя натура.
Приключений и признания я жаждал всегда, даже в босоногом детстве. Сидя у давно не мытого окна, разглядывая прохожих сквозь толстый слой налипшей на стекло грязи, я чувствовал, что меня ждёт иная судьба. Вернее, надеялся на это.
Что пугало меня больше всего? Перспектива сгинуть в ненасытной пасти индустриализации, умереть от рака лёгких, работая в шахте, или превратиться в «скрюченного человека» – так моя мать называла работников заводов, которые целыми днями стояли у станков.
Но больше всего, вне всяких сомнений, меня пугала возможность превратиться в собственного отца.
Я всегда принадлежал к породе тех несчастных, которые отрицают существование Всевышнего, и единственным поводом верить в существование Ада для меня была надежда, что рано или поздно в него попадёт мой отец.
К побоям я привык, как привык вздрагивать каждый раз, когда его шаги звучали на лестнице. Психика ребёнка необычайно гибкая – иногда мне казалось, что всё вокруг всего лишь игра, что мне просто нужно найти ключ от волшебной двери и тогда я окажусь в чудесном месте, может быть даже в Англии!
Но каждое утро я просыпался, шёл к окну и видел серую улицу опостылевшего Сливена.
Ели мы в ту пору одну картошку. Серьёзно, одну только проклятую картошку. У нас не было денег даже хлеб, не говоря уже о масле. Яйца на нашем столе появлялись исключительно на Пасху, но трогать их строго запрещалось. Крашеное яйцо, как лакомство, мать давала мне всю следующую неделю – каждый день по половинке.
Мой быт был убогим, но привычным – школа, в которой я получал тумаки за то, что был одет беднее всех, отец, находивший деньги на алкоголь, но не на еду, и потерявшая всякую надежду мать, похожая на тень человека.
Однажды, перед самым побегом, я в ярости вырвал бутылку из отцовских пальцев и спросил, вложив в вопрос весь яд, что копился во мне тринадцать лет:
– Почему ты каждый вечер приносишь домой это гадкое пойло, но никогда не возвращаешься с едой?!
На что мой отец, человек обычно немногословный, поднял на меня осоловевшие глаза и глубокомысленно изрёк:
– Потому что на хлеб деньги просить стыдно.
Помню только, что я опешил, замер, как вмёрзшая
Ему стыдно. Ему было стыдно!
Не знаю, почему я не расхохотался ему в лицо.
Он не стыдился ходить в перешитой одежде, которую мы брали в Красном Кресте, не стыдился колотить жену и сына, не стыдился засыпать пьяным под заборами, не стыдился, когда его приводили домой полицейские, не стыдился своей неспособности обеспечить семью, но ему было стыдно просить денег на хлеб! Будто люди и так не видели, в каком плачевном состоянии мы находимся!
Прошло много лет, я сам возмужал и превратился в молодого мужчину, но ненависть всё ещё жжёт меня изнутри, когда перед глазами всплывает его отупевшее от алкоголя лицо.
Он всегда смеялся громче всех, упорнее остальных делал вид, что у него всё в порядке. Хохотал, прощаясь с приятелями после работы, хлопал их по натруженным спинам, а потом шёл к дому, в котором еды не водилось по несколько дней.
Обычно в таких историях единственным лучом света становится мать. Но в моём случае мрак был беспросветным.
Вечно уставшая, померкшая женщина с холодными руками. Когда-то красавица, теперь – слабый отзвук самой себя. Потухшие глаза, тусклые волосы, ранние морщины и отпечаток глубокой нужды на лице. Носила она только старые свитера и чьи-то юбки, пахла всегда мылом и отчаянием.
Иногда мать перешивала одежду для знакомых, чтобы получить хоть какие-то деньги, но однажды, в приступе алкогольного безумия, отец разбил её старую машинку. Тогда я впервые увидел, как ломается человек, как последняя надежда исчезает из его взгляда. Мать плакала над обломками швейной машинки так горько, будто потеряла ребёнка.
Мои безрадостные будни стали совершенно невыносимы в тот момент, когда я увидел материнский округлившийся живот. В то же мгновение я понял, что нужно бежать.
Мне тогда было почти четырнадцать лет, я уже начал подрабатывать на рынке, в кармане появились деньги, которые удавалось прятать от отца. И вот, возвращаясь домой, я увидел, как мать развешивает бельё во дворе нашего старого дома. Что-то в её движениях показалось мне странным, а сердце забилось так быстро, будто я вдруг побежал.
Но я, наоборот, замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Уставился на неё, отказываясь верить собственным глазам.
Мать наклонилась, чтобы поднять таз, свободной рукой обхватила живот и подозрения мои подтвердились – в её чреве растёт ещё один ребёнок от этого старого ублюдка, моего отца.
В то время я уже кое-что знал о том, что происходит между мужчинами и женщинами, меня замутило, остатки скудного обеда подступили к горлу. Как он мог!
Я пролетел мимо оторопевшей матери как ураган, ворвался в дом и кинулся к проклятому креслу. Не помня себя от ярости, развернул его, схватил отца за грудки и принялся трясти словно тряпичную куклу.