Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)

Степнова Марина Львовна

Володя от всей души расхваливал приметы натурных киносъемок. Зачем сидеть в Москве — в свободные от театра дни, в кино интересно с первых минут: самолет, смена впечатлений, смотри: снижаемся в Одессе, здорово!

Старенький самолет из Одессы в Измаил. Человек пятнадцать. Все сидят рядом, шум моторов невообразимый. В манере Деда Мороза он зовет меня балдеть: «Глянь, дурачок, справа красавец-лиман, глянь влево: море! Черное! Понял? Это у тебя уже настало кино! Понял?!» Я ему на весь салон машины: «Да, не кричи, я понял! Одессу в жизни ни разу не видел, а там у моей мамы все детство проходило!» — «При чем тут твоя мама, мы уже летим в Измаил!»

Высоцкому мешает восторгаться… насморк. Он учит меня, мучая себя: вот что надо делать, если заложило уши… «Гляди и повторяй: я быстро жму двумя

пальцами слева, двумя справа на уши и на ноздри и часто-часто сглатываю. Прошла закупорка — все равно быстро-быстро, часто-часто». Мне не надо, но он требует! И сам без передышки жмет и на меня давит. Я тоже жму, раз ему надо, а он придирается, корректирует мое исполнение. Я думаю: «Мне-то не нужно, но ему, видимо, так легче, веселее? Может, учительство отвлекает его от противности процесса». А когда сели в Измаиле, он быстро пробежал к встречающим и сообщил, что самолет — ветеран, что летит смешно, но что у нас заложило уши, поэтому мы не заметили, как долетели. Нет, он не наивен до такой степени, наедине он мне скажет чуть позже: «Ты не смейся, чудачок, ты теперь уже научился растыкать закупорку — ты меня еще вспомнишь».

А потом по дороге к съемочному городку фильма «Служили два товарища» — советы, подсказки, уговоры не теряться, хотя я вроде и так не теряюсь. Но он что-то чувствовал такое, в чем я и себе не признавался. В театре — опыт, роли, все знакомо, а тут — явный риск осрамиться, и перед кем — перед киношниками… Он говорил, поучал, но мне казалось, что он не меня поучал всем выгодам киноработы, а сам себе прибавлял уверенности в собственной избранности — в мире актерских будней-праздников.

Гм… Доехали. Володя стремительно вводит в чужой мир, на ходу рассыпая подарки положительных эмоций. Знакомит с группой, и о каждом — коротко, с юмором и с нежностью. Оператор — чудо, ассистенты — милые ребята, звуковики — мастера и люди что надо и т. д.

Пространство для съемки охватило скромный участок высокого берега над Дунаем. Вдали от пушек, штаба командиров процесса и волнующейся массы бессарабских колхозников в виде царских и белогвардейских солдат на реке примостился домик-поплавок. В нем проживали прибывающие артисты. Нас поселили в двойной каюте. Володя не уставал ошарашивать новичка сказочными подробностями: «Такую реку мощную видел когда-нибудь? Дунай в школе проходил, самую главную реку в Европе, как у нас Волга, а?!» Я балдею, подойдя к окошку. «А мужиков там и сям, с удочками, видишь? Это, Венька, румыны! А тот берег, где чистые беленькие домишки, это что, по-твоему? Это, друг мой, Румыния, и мы с тобой фактически в загранке, в Европе, а почему?! Только потому, что мы с тобой попали в кино!» — торжествовал Высоцкий. За дверью нас зовет зычный командирский голос Славы Берёзко, ассистента режиссера: «А ну-ка, москвичи-лодыри, быстренько топаем на площадку. Женя Карелов жаждет с утра узреть Высоцкого с бароном-другом!»

И мы добрались до холма над рекой и обнялись с милейшим хозяином кинотворения. Женя призвал Славу. Слава взял в руки свое орудие — мегафон, он же — матюгальник, и завопил на весь берег Дуная: «Внимания, массовка! В честь прибытия на съемки двух великих народных артистов лучшего театра Москвы и Европы — Таганки — Владимира Высоцкого и Вениамина Смехова — дружное наше армейское ура!» И троекратная мощная волна мужского хора накрыла вечернюю гладь главного европейского водоема: «Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а!!!» И счастливый Володя резко двинул левым локтем в мой правый бок. Я повернулся к нему, и он одними губами прокомментировал: «Кино!»

Дальше — вечер у Карелова, разбор завтрашней съемки, ночь бесед с Володей о кино и поэзии, наши безостановочные обсуждения и театра, и Любимова, и Володиных песен — их жанра, речевой музыки, рифм и подтекстов… Как ему дороги были его первые стилизации городского романса и как его посещали сомнения об органике песен-сказок. В то лето я подготовил предисловие к возможному сборнику его стихов, и это даже обсуждалось в редакции «Юности»… Помню какие-то варианты названия: «Владимир Высоцкий — дитя и хозяин стихий», «Игра стихий и стихи Владимира Высоцкого». Имелось в виду — стихия (в его песнях) военного времени, стихия человеческого риска, мужество в спорте, стихия праздничной энергии

языка, событий, нравов…

Переворачиваю мой бинокль памяти, приближаю давно прошедшее… Получаю раннее утро первой съемки, грим, переодевание в вагончике — с добрыми хозяйками костюмерами, гримерами; репетицию с Кареловым, обживание точки съемки… И непривычно, и знакомо по театру. Нравится строгость, четкость в движениях, замечания Виктора Белокопытова — кинооператора, забота реквизиторов и первый прогон эпизода: спешка Брусенцова и барона Краузе — пора захватить свое добро и — к двум коням, и — вон отсюда! И на ходу поручик, увидев в отдалении обоих красных, забирает у меня ружье, целится, стреляет, убивает Андрея Некрасова (Янковский), и мы убегаем, исчезаем… Я в ужасе от легкости «делового» убийства, эпизод сыгран. Еще репетиция, и — первый дубль снимается. Володя мне очень нравится в непривычной сердитой спешке, в небрежном обращении ко мне — забрать мое ружье, вести эпизод, не реагируя на растерянность партнера и его нежелание соучаствовать в убийстве. Это рифма к той роли опекуна в кино, которую поэт проводит со мной в реальности. «Ты другой, Веня», — говорит он мне за ужином в гостинице. «То есть?» — спрашиваю я. Высоцкий смеется: «Тебя усы изменили так, что я тебя за ними не узнал. Доброй ночи».

Высоцкий знал про кино все. Казалось, он может работать за всех — от режиссера и оператора до монтажера и каскадера. Впрочем, каскадеры-дублеры здесь исключались. Все сам. Известно, что он с ранних работ в кино не просто овладел конным спортом, но даже вольтижировал, совершал цирковые номера верхом на лошади. И как дитя стихий впадал в абсурд…

Доброе утро не обнаружило в нашей каюте моего добрососеда! Высоцкий = Высоцкий. С семи утра снимают наших дублеров, скачущих на наших лошадях, — на дальнем плане, на красивом гребне горы. И режиссеру Карелову не удалось отговорить Володю: «Отдохни, пожалуйста! Ваша сцена в два часа дня! И тебя в этом кадре никто не узнает, твой дублер в похожей амуниции сам себя не узнает на экране!» Высоцкого эта логика не устраивает: он осваивал конный трюк в 1963 году, к фильму «Штрафной удар», и отважно совершал сальто — с одной лошади на другую под присмотром Михаила Пуговкина… — хотя монтаж трюка был гарантирован и без его рискованного прыжка.

А теперь, в 1967 году, Володя в час дня вернулся в нашу каюту, принял душ… И не успел выйти и по-честному похвалиться успехом, как вбежал к нам Женя Карелов: «Веня, где Высоцкий?! В душе?! Ф-фу! Что ты, я не психую, я хотел поздравить этого фаната-конника».

Володя переодевается, и опять — на коня. Три часа скачек, съемок, пересъемок того крохотного кадра, где его и мой герои появятся верхом — очень далеко, на горизонте… Все завершилось хорошо, и Высоцкий благородно похвалил снятый материал и «мой успех» в дебюте.

Возвращаемся в Москву. Самолет Одесса — Москва. Рядом с нами Андрей Тарковский, у которого «Андрей Рублев» лежит «на полке», но он надеется, что скоро фильм выйдет, хотя он ничего не дает в нем менять. А пока Высоцкий обсуждает с режиссером идею «Гамлета» (это за четыре года до нашего спектакля). Тарковский говорит, что он с удовольствием поставил бы пьесу в Англии, тогда бы два месяца — на освоение языка и контакт с актерами, а еще два — собственно постановка. И что надо реализовать метафору о кровавом времени, должно быть много крови, в Англии это пройдет. Все это обсуждается не без юмора. Вдруг напряглись: затих один мотор. Высоцкий комментирует. Оба, видимо, и в самолетах разбираются, не только в «Гамлете». Перечисляют достоинства нашего самолета. Опять напряглись: ничего себе, второй заглох. Я отвлекаю вопросом: сколько осталось, мол, и успеем ли до оглушения оставшихся моторов приземлиться. Володя продолжает дискуссию о двигателе, о шасси, еще о чем-то темном для меня. Через некоторое время оба заявили, что третий тоже заглох. Правду сказать, следов испуга я не заметил, но озабоченность и интерес к технике явно повысились у моих соседей. Я перебиваю, нервно задираясь пародией на Высоцкого: «Володя, чего волноваться! Ты же отлично знаешь аэрогидрофаллические потенции нашего лучшего в мире парапсихофюзеляжа, а также — какая прелесть, скажи, этот турбоэлектронный, ангелохранительный и вместе с тем совершенно шестикрылый аэросерафим»…