Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)
Шрифт:
Я хотела бы показать орнамент, проступивший из моих записей, своему доктору, но он, наверное, уже не помнит меня. Мало ли нас таких. И все же хочется верить, что помнит. Доктор возился со мной много месяцев подряд. Подбирал таблетки вдумчиво, как Фасмер — свою библиотеку. Фасмер много месяцев не писал научных работ, восстанавливая утраченные книги.
Первое издание словаря вышло в 1950 году в Гейдельберге.
А русский перевод появился уже после мирной кончины Макса Фасмера в 1962 году.
Интересно, что я почти не помню лица своего доктора — хотя именно он посоветовал мне переехать
— Время творит чудеса, — сказал доктор.
Моя память приставила к белому халату лицо человека из телепередачи — человека, с которым я, наверное, хотела бы поговорить.
В новогоднюю ночь в кино приходят разные люди — и пьяные компании, и влюбленные пары, и одиночки, которым не с кем праздновать. В мусорках — мандариновая кожура и пустые бутылки из-под шампанского, пронесенного под полой. Какая-то девушка подарила мне шоколадку.
Не стоит думать, что в эту ночь произойдет нечто особенное — кто-то из зрителей потеряет кредитную карту на имя Макса Фасмера; или я увижу на входе в зал своего доктора; или артист с экрана скажет вдруг те слова, которые я так хочу услышать; или Кирилл вдруг крикнет мне в спину — Ирина Петровна, я нашел вам еще один фильм того же плана!
Если я в чем и уверена, так это в том, что чудо невозможно спрогнозировать, организовать и оплатить заранее его доставку. Нужно лишь терпеливо ждать — как ждут фильма, ради которого стоит пойти в кино среди ночи. Книги, способной вернуть надежду. Того самого человека. И вечной, блаженной свободы.
С новым чудом!
Марина Степнова
Кот Блед
Кот пришел в день, когда исчез интернет.
Появился на дороге сам собой — огромный, черный, искрящийся, и степенно прошел в дом, щекотнув горячим боком голую Катичкину ногу. Они оба посторонились, чтобы не мешать. Боже, ну и зверюга! Катичка улыбнулась — первый раз за два месяца. Нет, за три.
За три месяца, четырнадцать дней, восемь часов, сорок пять минут.
Ты считаешь минуты?! Лучше бы канистры с бензином! Или макароны!
Он пожал плечами, пошел в дом за котом, подальше от Катички, от скандала. Канистры и макароны он тоже считал — шесть двадцатилитровых канистр, двадцать четыре четырехсотграммовые пачки пасты-пенне, Катичкиной любимой. Вообще он считал всё, привычка, дурацкая, как и положено привычке, и — опять же, как и положено привычке, успокаивающая. Катичка крикнула что-то обидное, как будто швырнула грязным комком, он непроизвольно пригнулся. Она стала непривычно вспыльчивая, гневливая. Лицо темнело, натягивались скулы, она щурилась, словно выбирая, куда ударить, и неприятно было видеть и понимать, что скалится и непроизвольно скрючивает дергающиеся пальцы не Катичка даже, а кто-то другой, чужой внутри нее, не страшный, а жалкий, перепуганный и потому особенно опасный. Примат, балансирующий на спине ящерицы. Ящерица тоже не хотела умирать.
Да никто не хотел. Честно говоря, и он тоже.
Кот проинспектировал все комнаты, но вердикт оставил при себе.
Он ходил следом, пытаясь оценить дом с кошачьей точки зрения. Волгло, гулко. Пахнет пылью, влажным деревом, мышами, карамелью и яблоками — это от Катичкиных духов, утренней глазуньей с молотым перцем, дымом, домом. Пятна плесени на стенах — словно капнули чернила на промокашку. Зимой тут всегда сыро, они всё собирались
Olimpia Splendid 01958, 4,5 звезд, 4645 оценок, 159,99 евро, бесплатная доставка Prime.
«Амазон» отвалился чуть ли не первый. Вообще большая логистика рухнула почти сразу, да все рухнуло почти сразу, хотя выглядело несокрушимым, незыблемым, не, не, не. А вот хлебная лавка приезжала до сих пор, раз в неделю, совершенно пустая, но ведь — приезжала, как и было обещано в объявлении о продаже, вообще каждое слово в этом объявлении оказалось правдой, а они с Катичкой хохотали, как гиены, когда читали его в первый раз. Как гиены, как угорелые, как подорванные. Как угорелые подорванные гиены.
Три комнаты, четыре лестничных площадки, три с половиной этажа. Половинка — это чердак. Один этаж — одна комната. Трешка, поставленная на попа. На предпоследней лестничной площадке — ванная, которую Катичка называла — будка. Душ, раковина, унитаз, биде — все крошечное, как для гномов. Когда, простите, срешь, коленки до ушей. Пахнет хлоркой, химозным морским бризом из баллончика, еще каким-то ядреным очистителем, но на керамике все равно — ржавые потеки и плевки. Местная вода железная, но Катичка не сдается. Она чистюля. До сих пор.
Плинтуса везде отстают, штукатурка, больная, слабая, влажная, облетает тончайшими нежными пластами, даже лепестками — почти яблоневыми. Тут не растут. Жалко. Надо было, конечно, сделать ремонт, но местные ломили непотребно дорого, а научиться самим все было недосуг. Они безрукие. Рукожопы. Фрустрированные городские невротики, как говорила Катичка. И смеялась.
Ничего, научимся, как выйдем на пенсию.
Нет, не выйдем.
На кухне кот задержался, посмотрел на холодильник. Выразительно уркнул. Ненормально большой, конечно. Чернющий, прямо непроницаемый. Яйца с кулак. Мышцы так и ходят. Глаза рыжие, круглые. Не глаза, а блюдца. Как в сказке Андерсена. Желтый томик, третий справа на нижней полке в их с Катичкой комнате. В Москве. Картинки кружевные, словно кто-то вел пером чернильную линию, не отрывая руки. Единственная уцелевшая книжка из детской библиотеки. Родители начали собирать еще до того, как он родился. Мечтали, что он будет тихим воспитанным книгочеем. Но он, честно говоря, не особо, цифры были интереснее. Мама сперва боролась, потом злилась, потом долго надеялась на внуков, хоть детям твоим пригодится, раз сам дурак, а потом обиделась, она очень умела обижаться, и всё раздарила, раздала — книжки, игрушки, даже его первого зайца, голубого, старенького, родного. Сама же потом плакала, жалела. А вот Андерсен как-то приблудился, переехав с ним примерно десять? Нет, семь, семь с половиной раз. Буквенный кочевник.
Молоко, похоже, не прокисло. Будешь молоко?
Вошла Катичка, кот уркнул повторно — уже укоризненно. Он совсем, что ли, малахольный у тебя?
Вроде того.
Катичка, прости-прости-прости, сама не знаю, что на меня нашло, звонко чмокнула его в щеку, мог бы и побриться, это, кажется, уже подумала, убрала молоко, закрыла холодильник, снова открыла, взяла доску, желтую, пластмассовую, для сыра: для сырого мяса, для рыбы, для фруктов — доски другого цвета, отделила от параллелепипеда ветчины основательную грань, бросила коту — на, жри! Сполоснула доску, вытерла, убрала на место, снова хлопнула дверцей холодильника, погладила кота по остро выставленным лопаткам. Кот тряс головой, чавкал, роняя из розовой пасти розовые куски. Жрал.