Чудо в перьях
Шрифт:
…Когда хор смолк, я почувствовал спиной неподвижность, сковавшую слушателей. Мне уже приходилось это испытывать, и не раз. Но такого оцепенения, пожалуй, не было. Повернусь, и будут аплодировать… Или смеяться. Алена, Сероглазка моя, их видит и смотрит не отрываясь. А большего и не надо. Я поднял голову, посмотрел на небо. Оно развиднялось. Появились первые звезды. Это ли не знак?
Я обернулся, поклонился. Аплодисментов не было.
— Спасибо, Павел Сергеевич, — сказала ипподромша (как же ее зовут!), — но мы лучше останемся здесь. Ваша Мария остаться не захотела, ее, кроме
— Но ведь скоро холода, зима! — сказал я. — А у вас тут дети.
— Повторяю. Здесь никто никого не держит! — В ее голосе послышались знакомые стальные нотки. — И мы их без помощи и поддержки не оставим. И примем вашу помощь, если ваше желание примириться с нами искренне… А музыка у вас чудесная, правда, ребята?
— Может, Алена захочет вернуться к нам? — спросил я. — Мы скоро едем на гастроли в столицу…
— Нет, — покачала головой Лена и вышла из хора. — Спасибо вам за все, Павел Сергеевич, но я лучше останусь.
— Да чем здесь лучше? — не выдержал я. — Что тут может заменить тебе искусство?
— Ладно, тебе сказали, и отвали! — придвинулся ко мне Нечипорук, а за ним его гаврики.
— Как хотите… — сказал я. — Дело ваше.
— Вот именно, — сказал Нечипорук. — А Марии передай, что я ее жду!
Парни засмеялись.
— Скажи, что мне холодно по ночам без нее! — добавил он.
Теперь засмеялись и директрисы. Немного визгливо и очень даже жизнерадостно. Мои хористы и оркестранты гурьбой, толкая друг друга, бросились вниз. Я немного помедлил. Оглядел палатки, костры, волейбольные площадки… Закаляются, значит. А детей купают в горных потоках, каких здесь в изобилии. И плюс сплошная экология. Чего ж еще…
И посмотрел на Алену. Быть может, она единственная не смеялась, глядя на меня неотрывно и исподлобья.
— Значит, Эвридика отказала своему Орфею? — спросил я.
— Какой вы Орфей, Павел Сергеевич, — сказала она негромко. — А я тем более не Эвридика. Хотя это вполне можно назвать адом. А можно и не называть. Прощайте, Павел Сергеевич!
Я поклонился ей, стал спускаться, догоняя своих. И чувствовал себя полным, законченным идиотом.
25
Потом, дома, я сказал Марии, не удержавшись:
— Видел твоего Васю. Был там у них.
— И как? Понравилось? — спросила она, продолжая гладить Сережкины распашонки.
Я подошел к ней сзади, обнял. Она замерла, держа утюг на весу.
— Вот так, с утюгом, у нас еще не было, — сказала она, и мне послышался отголосок того, что я услышал в горном лагере инсургентов.
— Он передавал тебе привет. Сказал, что замерзает без тебя по ночам, — продолжал я истязать себя. — Они его судили за то, что не хотел тебя отпускать.
— Слушай больше! — сказала она. — Гнались за мной, как собаки! Хотя мне действительно сначала там
— Надо вызвать войска, — сказал я. — Они погубят детей.
— Ты хоть в это не лезь, ладно? — Она повернулась ко мне, держа утюг наготове. Казалось, что она еще не совсем ушла из того лагеря. — Опять звонил хозяин. — Она отвернулась, принявшись гладить. — Сказал, что вышлет за вами свой самолет. Очень нервничал по поводу этой истории со зданием мэрии. Не знаешь почему? Очень торопился на какое-то заседание. Сказал, что позвонит ночью… Да, опять этот противный голос вмешался. Сказал, что позвонит полвторого ночи. И просил телефон на этот раз не отключать. Ты чего-нибудь понимаешь?
— Без понятия, — пожал я плечами, нетерпеливо поглядывая в сторону своей музыкальной комнаты.
— Наверно, его скоро оттуда попросят, — продолжала она, водя утюгом. — У нас бабы в магазине кто что говорят. Мол, выборы какие-то будут. А кто на выборы не придет или не за того проголосует, тому пенсию будут срезать… Я уж о дарственной не заикалась. Голос уж больно расстроенный.
Я рассеянно кивнул, взял на плечи сына, прошел с ним в музыкальную комнату, усадил рядом, коснулся клавиш… Почти сразу забылся, и вот тело потекло, по-те-е-е-кло, растягиваюсь во времени и пространстве, и вот я уже журчащий ручей, по мне плывут травинки, скользят водомерки, плещет плотва, порхают, радужно трепеща крыльями, стрекозы, а меня закручивает, несет все быстрее, а впереди уже слышны рокот и могучий гул океана, готового меня поглотить.
Я опустил руки. Потом оглянулся. В дверях стояли жена и родители.
— Это что было? — спросила Мария.
— Не знаю. — Я закрыл крышку рояля.
Она взяла сына на руки, но он захныкал, желая остаться.
— Мы вот виноваты, — вздохнула мать. — Не дали с отцом тебе образования. Да и какая музыка тогда была?
— Никто не виноват, — сказала Мария. — Сыграл бы еще эту, знаешь…
— Не знаю! — повторил я. — Пошли спать. Хотя все равно не дадут. Опять всю ночь будут трезвонить. Но хоть пару часов покемарить.
Мы с Марией долго не могли уснуть. После того бегства в лагерь она спала отдельно, но тут сама попросилась, и мы лежали с ней, обнявшись, ожидая звонка.
— Зачем ты туда лазил? — спросила она. — Хотел убедиться?
— И убедился, — сказал я. — Ну, согрелась?
— В том-то и дело, — вздохнула она, проведя пальцами по моему лицу. — Один мужик греет, другого самой надо греть. Вот и вся между вами разница.
— Глубоко! — засмеялся я. — А какая между вами? Одна хочет согреться, другая хочет согреть?
Потом мы заснули. Проснулись уже утром, от звонка. Говорил референт Радимова уже не помню по каким вопросам.
— Самолет за вами выслан. Собирайтесь. Андрей Андреевич очень просит.
Всех своих мне удалось собрать довольно быстро. Долго ждали Наталью. Уже сели в самолет, когда она показалась на летном поле.
— Подождите! — сказал я пилотам. — Без нее мы не можем. Она у меня солистка.
Краем глаза я видел, как переглянулись, заулыбались оркестранты: Наталья не из их рядов. То есть летим с хорошим настроением.