Чудодей
Шрифт:
— Слышишь, он зовет остальных, — шептал Крафтчек.
Станислаус подъехал к прохожему. Это оказался монах.
Он упал на колени перед конем Станислауса. А конь обнюхивал внезапно уменьшившегося человека.
— Пощадите, господин офицер, — Скулил монах. И начал молиться маслянистым голосом — «Слава в вышних…»
Тогда и Крафтчек подъехал поближе. Коленопреклоненного монаха бояться не приходилось. Монах протянул к нему руки.
— Прошу прощения, господин капитан.
Крафтчек ничего не имел против того, чтобы его, восседающего на высоком коне, именовали капитаном. Он спросил начальственно-скрипучим голосом:
— Священник?
— Меня
— Потом хлебнули по маленькой, достопочтеннейший, не так ли? — спросил Крафтчек все так же строго, как подобает прусскому вояке.
— Была поднесена бутылочка, господин капитан, одна только, чтобы придать мужества на дорогу. — Монах снял с руки четки, поцеловал распятие и протянул их Крафтчеку.
И тут раскрылась католическая часть сердца Крафтчека.
— Дайте мне амулет, ваше преподобие, такой амулет, чтобы меня никакая пуля не брала.
Монах стал бормотать молитвы над четками. Над рыночной площадью разносился крик больного ребенка. Статуи на фонтане — обнаженный мальчик и девочка с букетом — казалось, покряхтывают под тяжестью снега.
— Где живете? — Крафтчек прикоснулся к плечу молившегося монаха. Тот испуганно вздрогнул.
Потом они проводили шатавшегося монаха до границы участка их патрулирования. Крафтчек нацепил четки на грудь, как орден. В конце участка он несколько раз истово поцеловал монаха, и они оба всплакнули.
Станислаус и Крафтчек ехали назад.
— А что, если другой патруль захватит твоего монаха? — спросил Станислаус.
— Его защищает господь. Иначе он не встретил бы нас.
— А что, если он расскажет, как мы его отпустили?
Крафтчек перекрестился и ощупал свой пуленепроницаемый амулет.
— Да, с отечеством шутки плохи. Оно еще может тебе за доброе дело надавать пинков в задницу.
10
Станислаус ждет своей свадьбы, умасливает писаря и узнает, что должен жениться заочно.
Станислаус подал рапорт об отпуске. Его заявление лежало в одной из папок в ротной канцелярии. Никто не удосужился прочесть его. Работники канцелярии переживали знаменательные дни: смену ротного командира. Ротмистр фон Клеефельд расхаживал по казарменным коридорам. Высокомерие ротмистра словно ветром сдуло. Теперь Клеефельд ходил, прижимаясь к стенам, как простой смертный. Чемоданы уже отправлены на вокзал; свою комнату он вынужден был уступить новому командиру роты. Последнюю ночь фон Клеефельд провел в офицерской гостинице, после чего отбыл в западном направлении. Поговаривали, будто ротмистр фон Клеефельд слишком резко требовал наказания за поломку отечественной мебели. А каптенармус Маршнер сказал: «Он потворствовал покровителям евреев».
Ротмистр фон Клеефельд хранил гордое молчание. Не станет же он в самом деле обсуждать с ефрейтором Маршнером свои личные убеждения!
Новый ротмистр появился в роте, подобно Вельзевулу. Это был баварец, владелец пивоварни, но сам он ничего, кроме водки, не пил. Лицо его, смотря по погоде, становилось то бурым, то сизым, а в припадках ярости так темнело, что казалось почти черным. Волосы были подстрижены ежиком. Проверяя на перекличках дула винтовок у кавалеристов, он нацеплял на свой сизый шишковатый нос пенсне. Оно торчало на этой шишке такое крохотное и неприметное, чем-то напоминая шутовские очки на масленичном карнавале. Ротмистр Бетц всюду совал свой нос и при этом сопел, как баварский бык. Вокруг командира суетился вахмистр, похожий на испуганного
— Дерьмовая война, не сравнить с четырнадцатым — восемнадцатым годом, — гундосил новый ротмистр, — одно слово, маргариновая война!
Обязательным приложением к дневной порции водки для Бетца были корейка и гусиная грудинка. «Черт подери! Мы у поляков! Подать сюда жареного гуся!»
Закупщики разъезжали по деревням. Каптенармус Маршнер проявил себя опытным специалистом по откормленным гусям, салу и янтарно-желтому деревенскому маслу. Маршнер метил на чин унтер-офицера и изо всех сил старался выслужиться. Для цейхгауза ему дали помощника. Теперь Маршнер в любое время имел возможность отлучаться и целиком взял на себя заботу о питании господ офицеров. Слава Маршнера росла, и даже офицеры штаба батальона в конце концов обратили внимание на умелого и старательного добытчика.
Маршнер разъезжал по деревням в польской бричке. Он сидел, откинувшись на спинку, заложив ногу за ногу, и со скучающим видом смотрел в небо, прищурив глаз. У себя на родине он видел, как в такой позе выезжал в поле соседский помещик. Случалось, что Маршнер, прищурившись, смотрел вовсе не в небо, а оглядывал польских деревенских девушек, попадавшихся ему навстречу влево и вправо от дороги. Эту манеру Маршнер тоже перенял у соседа помещика там, на родине.
На козлах восседал Али. И хотя он однажды вышвырнул из окна казармы своего седока, каптенармуса и закупщика Маршнера, Али не питал к нему вражды. В юношеском сердце Али не умещалась вражда. Маршнер не без умысла взял Али себе в кучера. Маршнеру доставляло особое наслаждение проявлять свою власть над Али, развалившись на мягком сиденье брички. Неизменно голодный, Али грыз подсолнухи. Его кобура была набита ими доверху. Свой пистолет Али оставлял в тумбочке в казарме. Зачем ему оружие, раз он не знает врага злее голода? Он непрерывно сплевывал лузгу на придорожный песок то в одну, то в другую сторону.
— Перестань плевать! Ты же везешь офицера, — ворчал Маршнер.
Али прятал лузгу от подсолнухов за щеками, как хомяк зерна. Маршнер еще глубже откидывался на спинку сиденья и выпускал дым от сигары прямо в небо, воображая себя богом, фабрикующим облака.
— Была ли у тебя когда-нибудь под седлом настоящая девушка или ты всегда имел дело с грязными коровницами? — спросил Маршнер своего кучера, чтобы хоть немного рассеять охватившую его скуку.
Али разом выплюнул всю шелуху.
— Любил я одну красотку, да она не знала об этом, она была хроменькая и всегда сидела на лавочке перед домом. Я носил ей цветы, но она не замечала моей любви, господин ефрейтор.
Маршнер расхохотался во всю глотку. Несколько польских кур испуганно заковыляли к придорожной канаве. Али опять запихнул подсолнухи в рот. Маршнер неопределенно хмыкнул про себя, еще раз громко крякнул и тут же уснул.
Снабженец Маршнер освобождал польских крестьян от излишков сельскохозяйственных продуктов. Он расплачивался немецкими инфляционными бумажками, их присылали ему из Германии. Маршнер не скупился, и польские крестьяне осеняли себя крестным знамением при виде такого количества денег, переходившего в их заскорузлые руки. Али стоял рядом и упрятывал в мешок сало, колбасы, откормленных гусей и желтое, как весенний одуванчик, деревенское масло. Взвалив мешок на спину, он понес его к бричке. Маршнер ни на секунду не упускал Али из виду, следил за ним, как сельский жандарм следит за бродягой. Али не мог улучить минуту и незаметно сунуть под козлы кусок масла или сала.