Чудодей
Шрифт:
Следовало бы подождать. Отсутствовал армейский священник. Он уехал в деревню. На поиски выслали гонцов. Они еще не вернулись.
И тут свершилось — раздался выстрел. Выстрелила винтовка Роллинга, и Роллинг упал плашмя, словно сраженный этим выстрелом. Станислаус бросился к нему.
— Унеси меня, живей! — прохрипел Роллинг.
Вонниг и Станислаус вынесли Роллинга из карьера.
Офицеры, жестикулируя, о чем-то заспорили между собой. Вызвали вахмистра Цаудерера. У края карьера стоял маленький зеленый автомобиль. Его дверцы были раскрыты. Роллинг, не открывая глаз, скомандовал:
— Поехали!
Шофер
— Они стреляют в нас, — сказал Станислаус.
— Пусть стреляют, — ответил Роллинг.
— Все к лучшему, — сказал Вонниг. — В конце концов нам пришлось бы стрелять в Али.
Но стреляли не по Роллингу, не по Станислаусу и Воннигу. Ротмистр Бетц, этот храбрый баварский пивовар, сам прыгнул в яму:
— Мерзавцы, прусские слюнтяи, вам надо подать пример! Добровольцы, вперед!
Каптенармус Маршнер и лейтенант Цертлинг прыгнули туда же. Цертлинг выхватил у дрожащего Вайсблата винтовку и щелкнул затвором. Ротмистр Бетц выхватил из кобуры пистолет.
— Стрелять! Испугались мародера и убийцы! Надо примерно наказать!
Раздались беспорядочные выстрелы, как на охоте. Пули вонзились в Али, и он задергался в своих путах.
— Мама, мама, я не хотел на войну! — закричал он. Вопль тигра, а потом изо рта Али хлынула кровь. Она потекла в глину.
Солдаты вылезли из ямы, как из ледника. Они не смели взглянуть друг на друга. Крафтчек прижал к груди свои амулет, бормоча молитвы. Вайсблат получил назад свою винтовку. Он плакал.
Священник опечалился. Может быть, он своими благословенными руками облегчил бы немного последние минуты Али, но теперь его помощь уже не нужна. Почему так поторопились с экзекуцией? Почему этого крестьянского парня, этого батрака казнили без духовного лица?
На все свои вопросы священник получил краткий ответ: следовало быть на месте. Разве он не прусский армейский священник? Быстрая экзекуция необходима, совершена была по форме, ибо допрос каптенармуса Маршнера показал, что расстрелянный не только грабил крестьян, угрожая им оружием, но в соседнем дворе застрелил также польскую девушку. Сперва изнасиловал на сеновале, а потом застрелил, вот оно что. Девушку нашли; все доказано. Одним негодяем меньше.
Священник успокоился. Его совесть пришла в равновесие, после того как с нее сняли такую тяжесть. Он имел наготове слова, освобождавшие его от дальнейших терзаний: «Кто прольет чужую кровь, заплатит за нее своею!» Так оно бывает, и не ему, маленькому, слабенькому слуге господню, в этом разбираться.
Вечером того же дня вернулся из лазарета Роллинг. Легкий обморок — ничего серьезного. За свою мягкотелость он получил три дня строгого ареста. «Каждый делает, что может!»
К вечеру Станислауса начала трепать лихорадка. Она крепко трясла его, у него поднялась температура, его поместили в лазарет, чтобы лечить от малярии.
Через три дня после расстрела Али солдаты комнаты № 18 снова тихо и боязливо заговорили. Они заверяли друг друга, что стреляли в воздух.
— Но Али мертв, — сказал Роллинг.
Он отошел в угол, уставился в стену,
— Вокруг нас пустота! — бормотал Вайсблат.
12
Станислаус кочует с чужбины на чужбину, он вынужден радоваться ребенку своего фельдфебеля и чувствует, как перед ним раскрывается великая Пустота.
Батальон двинулся на запад. Станислауса оставили на старом месте. Лихорадка не проходила. Ему казалось, что он выпустил в Али горы боеприпасов. Исходившая из мрака таинственная сила гнала куда-то Станислауса. Он чувствовал за спиной дула винтовок. Сам стрелял. Али протягивал ему свой пустой котелок. В котелке лежали все пули, выпущенные Станислаусом в Али.
В лазарет прибыл новый доктор. Это был бледный, задумчивый человек. Он поставил в шкаф свои сапоги и в легких туфлях расхаживал по палатам. Говорили, будто сон навсегда оставил доктора, и еще говорили, будто этот доктор хочет уморить себя бессонницей. У него якобы отняли жену и маленькую дочку. Красивую темноволосую женщину со страстными, горячими глазами южанки. Говорили, что она еврейка и потому ее отняли у него. Надеялись, что доктор привыкнет к другим женщинам. Но он не привык и ночами не смыкал глаз.
Новый доктор подошел к койке Станислауса.
— На что жалуешься?
— Веревку, — ответил Станислаус.
— Я распоряжусь, чтобы тебе дали веревку.
Станислаус взглянул на доктора широко раскрытыми глазами, а тот такими же глазами посмотрел на Станислауса. Минута — и Станислаус уснул. Врач долго наблюдал за ним и на следующий день начал лечить его не от малярии и не от желтой лихорадки, как это делали его предшественники. Он лечил Станислауса от нервной горячки. Добрые слова доктора действовали на Станислауса успокаивающе. Казалось, гипнотизер Станислаус нашел своего учителя.
— Расскажи о своей жизни!
Станислаус говорил и говорил, как в свое время Софи, служанка пекаря. Какое благодеяние высказать все свои муки этим большим внимательным глазам!
Станислаус выздоровел.
— Зачем? — спросил он.
— Чтобы жить, — сказал доктор. — Разве тебе не хочется по-настоящему отпраздновать свою свадьбу?
Приближалась весна. Станислаус Бюднер, получив после болезни отпуск, шагал мягким весенним вечером по улицам маленького городка, где когда-то ученик пекаря Станислаус Бюднер написал томик лирических стихов — защитное оружие против фельдфебелей и унтер-офицеров. Однако выяснилось, что этим слишком нежным оружием их не уничтожишь.
От страха перед воздушными налетами городок затаился под покровом темноты. Любовным парочкам было легко и удобно, на них наталкивались на всех перекрестках. Бессмысленная смерть здесь, как и всюду в мире, порождала худосочную любовь, которая, подобно сорнякам в каменной стене, пробивалась из всех щелей.
— Ты меня любишь?
— Я вижу тебя впервые.
— Полюби меня, смерть не ждет!
Станислаус позвонил в квартиру Пешелей. В передней пахло вареной капустой, а фамилия Пешель золотыми буквами поблескивала на черной табличке. Вот Станислаус и дома.