Чудодей
Шрифт:
— Я готовлюсь к проповеди.
Пасторская голова скрылась. Дверь хлопнула. Открылась еще одна дверь. Эта прихожая со множеством распятий походила на какой-то семейный рынок. Станислаус затрепетал. Из приоткрывшейся двери высунулась головка, обхваченная черной бархатной лентой, лентой, похожей на бархатный мост через белую канавку пробора.
— Что случилось, мама?
Ответа не потребовалось. Девушка увидела Станислауса, покраснела и скрылась в священных покоях.
Такое испытание показалось Станислаусу тяжелее мешка с мукой. Сначала он почувствовал себя грешником. Он повел игру некоторым
До вечера, однако, с ним ничего не случилось — он не отдавил себе пальцы в тестопрессовальной машине, из тестомешалки не выскочила и не сразила его электрическая молния — и он опять обрел уверенность. «Почему она святая? — спрашивал он себя. — Зачала ее пасторша от бога или от собственного мужа? Ну, видно, тут опять орудует эльф».
— Не морочь меня! — ответил ему Станислаус. — Пастор свой человек в божьем доме.
— А сам ты из ада, что ли? — спросил эльф.
— Я-то нет, а вот ты наверняка! — крикнул Станислаус.
Эльф рассмеялся, и смех его был как бурный весенний ветер.
Я не то и не другое. Я — не небо и не ад. Просто радуюсь я детству, Просто юности я рад.Эта песенка завладела Станислаусом. Он даже вскочил с постели и, напевая ее, затанцевал. Рубашка, из которой он вырос, едва прикрывала его наготу. О, какие грациозные па выделывал он своими худыми, чуть искривленными, как у всех пекарей, ногами, как красиво он скользил по полу в такт своей собственной песенке!
Когда Станислаус на следующее утро принес в пасторский дом хлебцы, бледная девушка, стоя коленями на стуле, неподвижно смотрела в окно. Станислаус, боясь помешать ее молитве, вошел на цыпочках. Но девушка не молилась. Она быстро повернулась и кивнула Станислаусу! Какой радостный испуг! Девушка улыбалась! Станислаус увидел, что у нее красивый рот; полные, влажные губы, мягко изогнутые, красные, как наперник на пуховой подушке.
— Мама, к нам пришли! — крикнула девушка.
Появилась пасторша.
— Это наш друг, — сказала она и жеманно кивнула дочери. — Друг Элиаса, Марлен. Хороший человек. Элиас знает, кто плохой, кто хороший.
Девушка кивнула. Она покраснела. Пасторша пощупала хлебцы. Только в одном она нашла недостаток. Девушка сняла с полки какие-то книги и положила их на подоконник. Станислаус смотрел на ее белые маленькие ручки. Что за ангельские пальчики! Девушка словно почувствовала, что он ошеломлен. Она опять покраснела и перенесла книги с подоконника на полку.
Весь остальной путь разносчика хлебцев Станислаус прошел, подпрыгивая по камням булыжной мостовой маленького городка и напевая незамысловатые песенки. Хлебцы в корзине подпрыгивали вместе с ним, они радовались, что могут повеселиться, прежде чем их съедят. Девушка с бархатной лентой в волосах поздоровалась с ним! Великий разговор начался…
Каждое утро, просыпаясь от пронзительного звона будильника, Станислаус первым делом прощупывал наступающий день в поисках
Две недели он встречался с бледной девушкой в прихожей с распятиями. Две недели девушка днем проходила по улице садов, и сердце пекарского ученика прыгало от счастья. Затеплившаяся любовь росла, но кроме как робким утренним приветствием они еще ни словом не обменялись, и только взгляды их, тяжелые, как несущие мед пчелы, так и жужжали, перелетая от одного к другому.
Хозяин и хозяйка обращались со Станислаусом бережно, как с ангелом-хранителем дома. У каждого хозяина булочной был свой круг постоянных покупателей. У одного — трактирщики; такому хозяину для поддержания связей приходилось пить пива гораздо больше, чем ему хотелось. У другого булочника — мясники. Такой хозяин волей-неволей кормил своих учеников колбасой более щедро, чем считал нужным. Хозяин Станислауса делал ставку на покупателей из набожных. Хозяйка не упускала случая обратить внимание случайных покупателей на тот факт, что отныне господин пастор находится в числе ее постоянных покупателей. Время от времени она кричала из булочной в пекарню:
— Эй, хлебцы для пастора уже отложили?
Станислаус был тем посланным господом учеником, который установил эту деловую связь.
— Ты сыт, паренек, или, может быть, хочешь еще бутерброд с колбаской?
— Я сыт.
— Сегодняшние хлебцы понравились пасторше?
— Понравились.
— А пасторша, когда ты приходишь, уже на ногах или еще изволит почивать?
— Она изволит уже встать и прощупывает все хлебцы.
— А что, в пасторском доме все очень благочестиво?
— Довольно-таки благочестиво.
Благосклонный взгляд хозяйки покоится на обсыпанных мукой ушах Станислауса. Вот такой паренек запросто ходит в пасторский дом!
— Помолимся! — приказывает она.
Обе служанки молитвенно складывают руки. Хозяйка бдительно следит за тем, чтобы и три ученика не плутовали и сделали то же самое. Каждый уставился себе в пуп. Хозяйка бормочет молитву. Ужин закончен.
— О чем ты думаешь, когда она молится? — спрашивает Август Балько, старший ученик, своего товарища Отто Прапе.
— Я думаю о том, как это в кино делают, когда показывают поезд, который сходит с рельсов, и на самом ли деле он давит при этом двух-трех человек.
— А я думаю, есть ли у господа бога контрольная касса или контора, где записывают все наши молитвы.
Станислауса о таких вещах не спрашивали. Он слыл религиозным. Он читал всякие книги и был не совсем нормальный.
И верно, об эту пору Станислаус был не совсем нормальный. Он горел. Когда он спал, в нем будто тлел огарок с маленьким фитильком. Но порывом ветра в виде приснившегося сна огонек раздувался в пожар и потом весь день полыхал в нем, точно пламя в хлебопекарной печи.
Он неоднократно пытался заставить свою бледнолицую святую заговорить с ним, когда та проходила днем по улице садов.