Чудодей
Шрифт:
Голос у Марлен дрожал. Это тронуло Станислауса, он замедлил шаги. Она побежала к нему.
— Неужели вы способны так вот просто оставить меня одну, точно я вам совсем чужая?
— Я не могу требовать, чтобы вы разговаривали о боге и возвышенных вещах с человеком, у которого есть только одна нижняя сорочка.
Она взяла его за руку:
— Я подумала, что это, быть может, та сорочка, в которой рождаются счастливые.
Он посмотрел на нее и рассмеялся.
Она забыла отнять у него руку. Лес стал обитаемей. Видно, недалеко была какая-то деревня. Слышалось кудахтанье наседки, стук ведер. Марлен и Станислаус не разговаривали
— О, куда вы меня завели! — Это тоже была фраза из романа.
Молчание. Щебечут синички. Прокрякала дикая утка. Сквозь зеленую пелену водяной ряски смотрят золотисто-желтые глаза лягушки. По журчащему ручью толчками, как на полозьях, движутся водяные паучки; Марлен вздохнула. Станислаус искоса поглядел на нее. Она была еще нежнее и бледнее, чем всегда. Он тоже вздохнул. Руки его осаждали комары. В их брюшках светилась высосанная кровь. Марлен отгоняла от него прожорливых насекомых. Станислаус пренебрежительно махнул рукой.
— Не беспокойтесь!
— Неужели вы такой сильный?
Он вытащил из края брючной манжеты булавку и всадил ее себе в руку. Только булавочная головка, как капелька пота, поблескивала сверху.
— Зачем вы это делаете? — Марлен страдальчески сморщилась.
— Есть люди, у которых нет модной рубашки, но зато они обладают силами, стоящими в тысячу раз больше всех рубашек на свете.
Станислаус медленно вытащил булавку из руки. Он с радостью убедился, что ни единой капли крови не выступило на месте укола. Его тренировка по рецептам брошюрки о гипнозе принесла новый великолепный результат.
— Простите меня насчет рубашки? Тысячу извинений! Я ужасно нехорошая.
Марлен нежно взяла Станислауса за локоть. Она разглядела красную точечку укола и прильнула к ней губами, точно двумя алыми лепесточками мака. Станислаус затрепетал.
— Вы вот сидите рядом, такой удивительный человек, и не знаете, что я могу быть очень злой, — каялась Марлен. — Отец спрашивает: «Марлен, почему ты в последнее время надеваешь в церковь свое светлое платье с вырезом? Пожалуйста, надевай темное, закрытое платье! Помни, что ты дочь пастора!» Так говорит отец, и во мне поднимается злость. Даже сердце колотится от злости. «Хорошо, — говорю я, — тебя беспокоит мое светлое платье, а вот мне не дает покоя, что ты однажды надел облачение прямо на ночную сорочку. Ты проспал. Все время, пока ты читал проповедь, я только об одном и думала, что под облачением у тебя ночная сорочка». Видите, как я обидела отца! В тот же день я попросила у него прощения. Он простил меня. Вот какая я! Я молю бога, чтобы он не оставил меня. Но мои молитвы не доходят до него. Сегодня он допустил, чтобы я вас обидела. Я насквозь проросла злостью.
Станислаус опустил кончик камышинки в струящийся ручей.
— Пути господа окутаны мраком. Может быть, у такого существа, как бог, нет времени, чтобы обращать внимание на каждую мелочь. Ему надо следить за звездами, как бы они, чего доброго, не наскочили одна на другую. Ему, может, нужно, чтобы мы немножко болели своими грехами и помогали ему. В конце концов, он же дал нам руки и ноги. Носитесь повсюду и делайте все! Сами убирайте за собой мерзость ваших грехов!
Далее развивать свою великолепную мысль о боге и его
Уже темнело, когда они поднялись. Марлен продрогла.
— Ах, ты-ы-ы! — сказала она, стуча своими мелкими зубами. — Я-то хотела лишь помочь богу изгнать из меня злость.
— Я думаю, что этот грех ты теперь искупила, — сказал Станислаус, глядя в ручей.
Они пошли, согревая друг друга, к лесной опушке. Марлен притихла и долго, долго молчала. Станислаусу хотелось ободрить ее, а он сказал:
— Грех искуплен. Твой и мой. — Ему приятно было слышать свой голос в темнеющем лесу.
— Один искупили, но зато другой совершили. Грех рождает грех. Мы теперь, верно, навечно прокляты.
— Что ты, Марлен? Что случилось?
— Ребенок. У нас будет ребенок. Мне придется всему свету лгать, что у меня не будет ребенка, но потом он появится, и моя ложь будет перед всем светом разоблачена.
— Что? Какой ребенок?
— Мы целовались с тобой. Мы любимся. Всегда, когда люди целуются и любят друг друга, появляется ребенок. Я это хорошо знаю: у нас были две такие кухарки. Мы всегда нанимали исключительно набожных. Но как только у них начиналась любовь, так пиши пропало. Моя мама тут же давала им расчет.
Насчет ребенка Станислаус, разумеется, не подумал. Не хватало только, чтобы в один прекрасный день Марлен появилась в пекарне с ребенком на руках. Станислаус в эту минуту взбивает, скажем, сливки, а ребенку захотелось полизать их.
— Тебе твоя мама не может дать расчет, у тебя с ней ведь не ученическое соглашение, как у меня с моим хозяином.
— Но мой отец не станет крестить ребенка. Он ведь будет дедушка. А я никогда не слышала, чтобы дедушка крестил собственного внука.
Они замолчали и шли, зябко ежась и дрожа.
Когда подходили к городу, Станислаус сказал:
— Это еще не доказано, что у тебя будет ребенок.
— Нет? — Марлен провела рукой по животу.
Он хочет ее утешить, но ее не так-то просто переубедить. Станислаус мобилизовал весь свой опыт и все свои знания.
— По-моему, ребенок появляется только тогда, когда целуются в кровати и притом голыми.
— Ты уверен?
— Мне это почти точно известно по моей сестре. Один фабрикант, он делал ситро или лимонад… так вот, сын этого фабриканта целовал ее в кровати. Я слышал, как мои родители разговаривали об этом несчастье.
У Марлен сделалось личико, как у маленького ребенка, очень, очень глупенькое личико.
— Мы с тобой будем целоваться в кровати, только когда поженимся, хорошо? Обещаешь мне?
— Обещаю! — Станислаус сказал это, как настоящий мужчина.
Марлен прижалась к этому настоящему мужчине. Она уже не возражала против его мадаполамовой рубашки.
20
Станислаус не понят человечеством, он готовится принести себя в жертву путем распятия.