Чудодей
Шрифт:
— По мне, хоть всю бумагу испиши, — сказала Людмила. Она лязгала зубами от холода. — Я только ноги суну под одеяло. Ночь холодная, а я… Да ты посмотри, я совсем раздета.
Станислаус легко мог убедиться, что Людмила раздета. Прохладный воздух свободно обвевал грудь Людмилы через вырез сорочки.
— Ты ложишься в постель без очков, Людмила?
— А зачем они мне ночью? — Глаза у Людмилы были большие и неподвижные, чуть-чуть мертвые, как маленькие заводи, в которых и травинки не растет.
Но, гляди-ка, с той минуты, как Людмила легла погреться, стихи так легко уж не выскакивали из-под пера. А сейчас она, верно, уснула и рука ее гуляла, где хотела. Станислаус бережно снял ее у себя с груди. Прошла минутка, и вот
Господа из «Стального шлема» на свой лад проводили ночь. Преподаватель истории все еще барабанил на фортепьяно немецкие танцы:
Раз, два, три — открой окошко, Юлия, Шарманщик ждет тебя.Не всем господам были по душе танцевальные мотивы. Стараясь перекричать их, они ревели: «Раздался призыв боевой, весеннему грому подобный…»
И вдруг действительно раздался гром падающих столов, звон битой посуды и визгливый крик хозяйки:
— Майор ранен, господин майор ранен…
— Месть, месть! — орал хозяин.
Последовал новый взрыв грохота. Он разбудил неспокойно спавшего Станислауса. Этого только не хватало! Людмила лежала в его постели, и рубашка у нее задралась. Он чувствовал теплоту девичьего тела. А ведь Людмиле в полусне могло прийти в голову поцеловать его — и у них был бы ребенок! У него, у Станислауса, еще один ребенок!
Станислаус соскочил с кровати, расстелил на полу свой фартук и лег. Так продолжаться не может: «У Марлен, возможно, будет ребенок и у Людмилы ребенок. Где ему взять денег на две подвенечные фаты, на три обручальных кольца и на две детские коляски?..» Он уже снова спал.
«Герр Шмидт, герр Шмидт, что привезла вам Юльхен Нит?» — пели внизу.
23
Станислаус проливает слезы над своим невежеством и оказывает любовные услуги жене хозяина.
Наступила пора пирогов с черникой, пора пирогов со сливами. Целые фруктовые сады, высаженные на дрожжевое сдобное и на песочное тесто, проходили через пекарню. Ответа от Марлен не было. Листва на деревьях редела. Забыла, что ли, Марлен Станислауса? Неужели она не получила ни одного письма Станислауса, написанного кровью сердца, ни одного из его больших поэтических творений?
Теперь Станислаус обладал не только тайными силами, далеко не всегда надежными, которые меньше всего повиновались ему, когда нужны были, но и небольшой, вполне надежной суммой наличных денег. Кто из его товарищей, пекарских учеников, мог войти в книжный магазин и сказать:
— Я хотел бы получить книгу о бабочках за пятнадцать марок.
Продавец поклонился, поклонился состоятельному господину Станислаусу.
— К вашим услугам!
Он завернул книгу в папиросную бумагу, поверх папиросной — в упаковочную, обвязал пакет шпагатом и продел через узелок палочку, чтобы удобнее было нести. Все это делалось для него, для Станислауса. Он важно расхаживал по магазину и читал названия книг и прочих предметов роскоши, на какие только падал его взор. Он с удовольствием подержал бы в руках ту или иную книгу, но его удерживала табличка, висевшая в кондитерской хозяина: «Трогать товары руками строго воспрещается».
Теперь будет легче ждать до воскресенья письма от Марлен. У него есть книга. Не успел он наскоро перелистать ее и посмотреть несколько цветных картинок с изображением пестрых бабочек, как его позвали в кафе к Людмиле и гостям.
Но придет воскресенье, и он узнает из этой книги все, что можно узнать о королеве
Велико было его разочарование. Ему досталась книга, задача которой состояла в развенчании бабочек. Бабочки с их разноцветными крылышками и хрупким тельцем всегда были для Станислауса символом радости и полета. Тельца этих мотыльков преследовали, казалось, единственную цель — выработать в себе способность летать, быть легкими и нежными, чтобы парить в воздухе. А что говорилось по этому поводу в пятнадцатимарковой книге о бабочках? «Подсемейство „кавалер“ (дневная бабочка, papilioninae) водится преимущественно в жарких странах, цвет — желтый, в черных прожилках и пятнах, размах крыльев шесть сантиметров. Задняя пара крылышек раскрашена по краям голубой полосой и пятном цвета ржавчины; они вытягиваются в коротенький хвостик». Такое описание относилось, по-видимому, к «ласточкиному хвосту», тому быстролетному гонцу королевы бабочек, который не раз приносил Станислаусу добрые вести и песенки. А это, очевидно, плясун на перистых листочках моркови, отвесно взлетающий вверх и через секунду исчезающий из поля зрения человека. О, в таком случае нечего и надеяться узнать здесь что-нибудь о королеве бабочек. Эта книга написана, наверное, для ученых и для тех, кто булавками прикалывает бабочек к доскам. Станислаус загрустил. Пятнадцать марок — и ни слова о королеве бабочек! Но, может быть, великая тайна мира бабочек скрывается за иностранным словом papilioninae? Это, несомненно, древнееврейское слово, и только образованные люди могут расшифровать его. Станислаус заплакал и долго плакал над своим невежеством, пока наконец не уснул.
Он проспал весь воскресный день и проснулся только вечером от голода.
Людмила встретила Станислауса кроткая и грустная. Она исполняла работу горничной. Давно уже и речи не было о «знакомстве домами с хорошими семьями». Она лишена была дара двумя-тремя взглядами зажечь кровь какого-нибудь разъездного коммерсанта и довести ее до кипения.
— Точно лесной ветерок жарким летом, тиха и печальна любовь без ответа, — вздохнула она.
— Нет, Людмила, она скорее как маленькая мельница в сердце, — не согласился с ней Станислаус.
Каждый из них имел в виду свою любовь, оставшуюся без ответа. У Станислауса было много собственных забот. Не мог он ночь за ночью согревать Людмилу.
— Ты не слышал? Я тихонько постучала в твою дверь. Мне было так одиноко. Иной раз я смотрю на себя в зеркало только для того, чтобы увидеть что-то знакомое, напоминающее родной дом.
— Я слышал стук, Людмила, но думал, что это ветер.
— Это был не ветер, Станислаус.
Так прошла осень. Так прошла зима, и опять наступила весна. Невмоготу стало наконец Станислаусу вечно сидеть взаперти и все на свете перекладывать на стихи. Болтливые женщины давали ему чаевые. Выброшенные на ветер пятнадцать марок за большую книгу о бабочках вернулись в кошелек. Станислаус купил себе новый пиджак и белую рубашку с пришитым воротничком. Чаевых не хватило на то, чтобы расстаться с брюками, сохранившимися еще от конфирмации, но все же у него был новый пиджак. Не обязательно ведь все будут смотреть на его не в меру короткие штаны, если взоры их остановят на себе красивый клетчатый пиджак и рубашка — белая, как мука высшего сорта. Хорошо бы нарядиться в них и сводить Марлен в городской лес. Все бы оглядывались и спрашивали друг у друга:
— Это кто идет с дочерью пастора? Не молодой ли священник?
— Нет, это молодой пекарь, он и поэт, все вместе.
— По нем не скажешь. Он больше похож на студента-богослова, фрау Хойхельман.
Ничего такого не могло, конечно, произойти, но в воскресенье Станислаус, облаченный в новый пиджак, пестрый, как пегая кобыла, отправился в церковь.
Достопочтенный пастор увидел у ног своих среди обычной клиентуры совратителя своей единственной дочери. Он смешался, когда узнал пегого Станислауса, и дважды повторил: