Чудодей
Шрифт:
Станислаус встревожился.
— Что случилось? Ролик с кем-нибудь сцепился?
— Да нет! Просто плюнул. А тут с другой стороны шел ефрейтор, случайно шел и заметил. А знаешь, я, пожалуй, съем твое повидло. Знаешь, как я его люблю.
Станислаус протянул Иогансону банку с повидлом. Долговязый засунул в нее язык и, не присаживаясь, вылизал всю банку дочиста.
Станислаус писал послание Лилиан. В нем шумели, шептали и пели ласковые слова. «Мы будем вдвоем бродить по осенним аллеям. Листья будут осыпаться, но солнце будет светить — и над нами и внутри
Санитар заглянул ему через плечо.
— Ты здесь целую канцелярию устроил. А ну, выметайся!
Но, сидя в сорочке и босиком на жесткой табуретке, Станислаус продолжал выписывать черными чернилами алые слова любви. В нем еще жили остатки души поэта.
Из санчасти он отправился в карцер. Валяясь на койке, он не мог искупить своей вины — невыполнения приказа. Трое суток темного карцера на хлебе и воде. Он расхаживал по камере и жужжал себе под нос. Здесь, в самом мрачном закутке казармы, ему светило его собственное солнце. Лилиан — его солнце. Он уже становился настоящим твердым мужчиной. Да, это он, Станислаус Бюднер, — человек, который научился терпеть и повиноваться. Да, это Станислаус Бюднер, катанный между жерновами унтер-офицерской мельницы… Да, это он, Станислаус Бюднер, — человек упрямой кремневой породы.
Во дворе казармы осыпались листья кленов, словно золотые капли падали с деревьев. Однажды утром они заблестели от ранних заморозков. Роллинг не видел этих поэтических чудес. Для него они были поганой листвой, мокрой и скользкой. И эту поганую листву приходится подбирать за то, что сплюнул в присутствии ефрейтора. И чего не наделает один плевок! «Мир еще до конца не доделан». Роллинг собирал листву кленов и у той стены, за которой, как он знал, томился Станислаус. Он простучал ему камнем привет: «Каждый делает, что может».
Станислаус не понял стука. Он впервые в жизни был в тюрьме, если не считать незримых стен одиночества. Он расхаживал взад и вперед по камере и декламировал про себя все стихи, которые сочинил раньше, — Косноязычие, ребячье самодовольство. — Он сам себя похлопал по плечу и сел на нары. Что бы придумать еще? Он стал вспоминать все поцелуи, которые ему доставались, и журил или хвалил тех, кто целовал его. Самую высокую оценку получила Лилиан. Благоухание ее поцелуев было еще свежо в его памяти.
Так и прошли дни карцера. Станислаус доложил о своем возвращении вахмистру Дуфте.
— Итак, вы уже осознали, кто вы такой?
— Так точно, господин вахмистр.
— Так кто же вы?
Запоздалая навозная муха, жужжа, билась об оконное стекло.
— Так кто же вы такой, я вас спрашиваю?
Теперь и муха замолчала. Станислаус был бледен и судорожно глотал слюну.
— За это месяц без увольнения из казармы. Понятно?!
Дуфте яростно стукнул деревянной линейкой по столу.
Настали трудные дни. Вахмистр велел оказывать на Станислауса давление. И на него давили все унтер-офицеры и ефрейторы. При осмотре обмундирования они отрывали пуговицы от его гимнастерки.
— Да как это вы осмелились явиться на построение с болтающимися пуговицами? — Рраз-рраз — и пуговицы
Станислаус нес котелок с кофе для своего отделения. Навстречу ему шел ефрейтор Рехорн. Приветствуя его, Станислаус дернул головой так, что затрещали шейные позвонки.
— И это ты называешь приветствовать, человекообразное? Лечь! Встать! Лечь!..
В котелках не осталось ни капли кофе. Не сидеть же его товарищам без кофе потому, что он не так приветствовал? Станислаус помчался снова на кухню, одергивая мокрые штаны. «Не беда, — думал он, — ведь приезжает твоя Лилиан».
Станислаусу приказали поливать только что посаженные деревца из своей кружки. Под наблюдением ефрейтора Рехорна он должен был чистить все койки отделения своей зубной щеткой. Потом протирать носовым платком у всех лошадей под хвостом. Жеребая кобыла лягнула его, и он захромал.
Давление вахмистра Дуфте не раздавило Станислауса. Его куда больше угнетало нечто совсем другое… В воскресенье приедет Лилиан, а он не может выйти из казармы. В его сердце теплилась робкая надежда на сочувствие. Станислаус надеялся на сочувствие ротмистра фон Клеефельда. Благороднейший человек этот ротмистр. Аристократический профиль, как на рекламе шестипфенниговых сигарет «Аттика». Стройный, как конская шея. Короткий френч из самого дорогого сукна. Бриджи, на бедрах раздутые, как меха, и плотно облегающие колени. Тонкие, прямые, без икр ноги, как у страуса, в тесных сапогах из мягкой кожи. Когда эскадрон шел рысью по улицам, девушки едва не вываливались из окон. Впереди красовался ротмистр фон Клеефельд, настоящий прусский бог и спаситель.
…почтительнейше прошу господина ротмистра иметь сочувствие к новобранцу Станислаусу Бюднеру, невеста коего, обрученная с ним, позволит себе прибыть сюда в воскресенье, ввиду чего прошу предоставить кратчайшее увольнение из казармы вечером. И новобранец Станислаус Бюднер будет благодарен за сочувствие и в последующие дни возместит сверхурочными полученное увольнение.
Станислаус в конюшне упражнялся в совершении священного ритуала рапорта. Было уже за полночь, и в ответ на его просьбу о сочувствии раздавалось только всхрапывание той самой жеребой кобылы, из-за которой он охромел.
В субботу после занятий он явился в канцелярию эскадрона в стальном шлеме, надраенных ремнях, сияющих сапогах. Ефрейтор Рехорн зевал, развалившись за столом. Трах-тарарах — Станислаус с треском щелкнул каблуками так, что даже покачнулся.
— Ты что же это, совсем обессилел?
Ефрейтор Рехорн велел Станислаусу двадцать раз присесть для укрепления мускулов ног.
— Новобранец Бюднер просит разрешения доложить господину ротмистру.
Ефрейтор Рехорн вскочил.
— Ах ты свинья! Ротмистру? — Он вцепился в пуговицы на гимнастерке Станислауса — ррраз! — И в таком виде ты осмеливаешься идти к ротмистру? — Рраз-рраз-рраз! — Кругом! Пришить все пуговицы!