Чудодей
Шрифт:
Он ждал ее в парке поместья, расхаживая взад и вперед по аллее. Она писала, что ему нечего опасаться, так как муж в отъезде. Вайсблат пришел с букетом ландышей и, предвкушая наслаждение, глубоко засовывал свой тонкий нос между белыми душистыми цветками. Обогнув кустарник, он увидел перед собой не Эллю, а Маутенбринка. Помещик Карл Маутенбринк выстрелил дважды. Вайсблат рухнул на клумбу анютиных глазок, однако несколько минут спустя убедился в том, что жив. Его сразил испуг. Друг его отца, видимо, намеренно промахнулся.
У выхода из парка кто-то сзади вцепился в Вайсблата.
— Неужели мне сужден такой позор? — Вайсблат-отец был бледен, и его щеки дрожали. Он вышел из дома помещика, где вместе с Эллю Маутенбринк сидел у окна гостиной, наблюдая, как его отпрыск разгуливает, нюхая ландыши. Он прислушивался к пистолетным выстрелам друга, дрожа от страха за сына.
— Тебя следует выпороть, — кричал он.
— Поступайте, как сочтете необходимым, — гордо ответил отцу побледневший Вайсблат. И с тех пор он уже никогда не обращался к отцу на «ты», впервые взобравшись на одну из вершин своей философии.
Но что же все-таки произошло? Помещик Маутенбринк основательно поколотил жену, и после этого она стала покорна и послушна ему во всем.
Она не возражала против того, чтобы ее любовь продали. Дела в поместье Маутенбринка шли из рук вон плохо. Нужны были деньги, и Маутенбринк получил беспроцентную ссуду от своего друга и собутыльника Вайсблата-старшего, владельца фабрики пемзобетона, который тем самым рассчитывал покрыть любовные грехи своего незадачливого сына-поэта.
Такова была история первой любви Вайсблата.
Он искал утешения. Однажды вечером, когда он печально сидел на скамье городского парка, к нему запросто подсела девушка. Она очень сочувствовала его печали. Вайсблат был растроган. Он позволил себя утешать и, вернувшись в тот вечер домой, сочинил оду, прославлявшую «Незнакомку». Девушка нуждалась в помощи и попросила у Вайсблата десять марок для больной матери. На следующий день он послал ей еще пятьдесят марок. За одну только ночь ее образ стал для него почти что ликом святой девы. К сожалению, ее имя было Нелли, а он так охотно называл бы ее Марией.
Однако и эта любовь оказалась для Вайсблата древом, несущим гнилые плоды. Уже через несколько недель они свалились ему на голову. Нелли потащила его в парк, на площадь аттракционов. Там в суматохе она куда-то исчезла. Потом он увидел ее на качелях. Она взлетала в невообразимо пестром челноке: ему было страшно за нее, и он стоял с беспомощно повисшими руками рядом с визгливой шарманкой. Через мгновение он услышал свист и гогот толпы; освистывали его Нелли. Женщины отворачивались и плевали. Все выше и выше взлетал челнок качелей, и теперь уже и Вайсблат заметил, что у Нелли под юбкой ничего не надето и всем взглядам открыты ее ноги и живот. Полицейский приказал остановить качели. Татуированный хозяин качелей обратился к Вайсблату, который беспомощно цеплялся за шарманку, выводившую: «О Гаваи, о Гаваи, острова моей мечты».
— Это ваша девчонка? — спросил владыка качелей. — Если ваша, так надавайте ей хорошенько по шее.
Вайсблат был возмущен. С чего это он станет бить Нелли? Разве и сам он частенько не забывал, например, надеть носок? Ему уже не раз случалось приходить на лекции в одном носке.
Потом Вайсблат перестал учиться. Он чувствовал, что призван стать профессиональным писателем, чтобы исправить мир. Он снял меблированную комнату и принялся писать свой первый большой роман «Можно ли торговать любовью?». Вероятно, он умер бы с голоду из-за своей гордости и философии, если бы ему тайком не помогала мать. Она дала деньги на печатание романа и позаботилась, чтобы он попал в руки тем, о ком был написан, — семейству Маутенбринков.
5
Станислауса заставляют молиться окурку, он знакомится с отцом сверхчеловеков и отрекается от женщин.
Слушая рассказ Вайсблата об истории его любви, Станислаус забыл то горе, которое ему причинила Лилиан. Потом Вайсблат достал из своего шкафчика книгу.
— Вот почитай о том, каковы женщины. Так или иначе, а все сбиваются с пути.
Станислаус даже поклонился ему, исполненный благодарности, и уже собирался рассказать новому другу, настоящему поэту, историю своей любви, когда вошел Роллинг. На обратном пути с вокзала он обогнул центр города, избегая освещенных улиц.
— Не хотелось встречать еще одного унтер-офицера; этого я не смог бы уже переварить, — сказал он и швырнул пилотку на кровать.
Один за другим в комнату № 18 возвращались новобранцы, как вороны, слетающиеся на ночлег. Долговязый Иогансон вытряхнул на стол по меньшей мере двадцать булок и принялся уплетать одну за другой.
— Раньше я никогда не ел их без масла, никогда бы так не стал есть, а вот теперь ем как придется. Вот оно как.
Потом пришел Крафтчек. От него пахло ладаном. Роллинг заткнул нос.
— Вонь хуже, чем в борделе.
— Ну конечно же, тебе, евангелисту, приятнее нюхать смрад дьявола, чем благовоние мадонны, — сказал Крафтчек. Он ходил к вечерней мессе побеседовать со своим богом. Он сел, достал открытку и стал писать жене, которая вместо него хозяйничала в лавке. На открытке была изображена улыбающаяся богородица. Святая дева расставила руки так, как делают женщины, когда перематывают шерсть.
Последним пришел Маршнер. Он жевал окурок сигары и шатался. Комната наполнилась гоготаньем. Вайсблат отвернулся к стене:
— Прискакал, сатана!
Маршнер снял портупею и швырнул ее на койку.
— Ио-хо-хо, вот был денек! Эх вы, жалкие казарменные черви.
— Чем он такой особенный, этот день? — проворчал Роллинг.
Маршнер подмигнул ему и утер ладонью жирное лицо.
— Если я говорю: вот был денек — значит, был денек, и ты тотчас же заткнешься, когда узнаешь, что мы с нашим вахмистром… с нашим господином вахмистром вместе выпивали, прошу иметь в виду.