Чур, мой дым!

Ельянов Алексей Михайлович

— Привет, — говорит мне Петька. — На лыжах сегодня пойдешь? Я свои обновить хочу.

— Нет, — отвечаю, — мне некогда.

— Как хочешь, — бросает он и бегом спускается к проруби.

«Ему-то что, — думаю я. — Здоровый как бык. А принесет пару ведер, и достаточно. Они и без хозяйства живут неплохо. Ничего, мы тоже выберемся, вот только первотелку приведем вместо нашей старушки. А воды я натаскаю, сколько надо. Это ерунда, что двадцать ведер много. Так всегда поначалу кажется. Вот принесу два, останется всего восемнадцать, а еще два — и уже шестнадцать. А последние нести одно удовольствие. К тому времени чай вскипит. Тетя подойдет и скажет:

«Вот молодец, быстро управился. С таким помощником не страшно хозяйство заводить».

Я принес последние ведра, но на этот раз тетя не поблагодарила меня. Она очень торопилась в город на рынок, все колдовала над бидонами. Вчерашнюю порцию молока она смешивала с сегодняшней. Я знал, что вслед за этой процедурой наступит следующая: тетя украдкой от меня нальет поллитровую кружку кипяченой воды, перекрестит ее и разбавит молоко.

Когда я увидел это в первый раз, меня так поразил обман, что я резко вырвал кружку с водой из рук тети. Она закричала на меня, потом заплакала и стала говорить, что наше молоко очень жирное, и живем мы бедно — каждая копейка дорога, и нет ничего дурного в том, что она разбавляет молоко до обычной жирности, как у всех. Помню, тогда к нам пришла тетя Дуся, подруга Матрены Алексеевны, они вместе ездили на базар. Тетя Дуся сказала осуждающе:

— Матрена, побойся бога. Твое молоко ведь могут больные детишки пить, животы испортят.

А тетушка спокойно ответила:

— Бог милостив, я же не сырой воды добавляю.

Сегодня тетя тоже разбавляет молоко. Мне неприятно это, но я уже привык и молчу.

Распахнулась дверь, вошел дядя Никита. Крякнул, обтер усы.

— Ну и морозец на дворе! Чай готов? Самое время чайком погреться. Садись к столу, — приглашает он меня и потирает руки.

Тетя поставила на стол большой металлический чайник. Мы начали завтракать. Тетя спешила. Она уже была в теплом платке, в фуфайке, торопливо отхлебывала из блюдца и наказывала мне:

— Не забудь принести сена, да немного, а то не хватит до весны. Сарай вычисти хорошенько. Корову поскреби. Вляпалась она сегодня, еще простудится, не дай бог. Курам брось маленько перловки и тюрю приготовь. Дров наколи. Березу не трогай, она еще сырая. Пол не мешало бы помыть. Да уж ладно, хоть подмети. И еще тебе мой наказ — не бегай с Петькой на лыжах. Простудишься. У него вон какой свитер, а у тебя хлопчатка, живо продует. Да и дела не сделаешь. Уж потрудись, а я тебе гостинец привезу, — и, словно бы испугавшись, что так много отдала приказаний, тетя мечтательно добавила: — Вот обзаведемся хозяйством, я тебе и свитер настоящий куплю. Тогда бегай вволю.

— С твоим хозяйством не набегаешь, — саркастически заметил дядя и осторожно поставил свой тонкий стакан с золотой каемкой на блюдце.

— Уж ты и скажешь, Никита! — вспылила тетя. — Все тебе не нравится. А что бы мы делали без хозяйства?

Дядя поднялся из-за стола. А тетя не унималась:

— Одна у нас кормилица, вон в сарае стоит. А молодку я все равно приведу, что бы ты тут ни говорил.

Дядя стал молча одеваться и, уже уходя, сказал:

— Я сегодня тоже еду в город, за деньгами. На рынке встретимся.

— Бог с тобой. Только не опаздывай, я скоро управлюсь, — сказала тетя и перекрестила уже захлопнувшуюся за дядей Никитой дверь.

Пришла тетя Дуся, шумная голосистая женщина с бегающими жалобными глазами.

— Ты что это, Матрена, засиделась? Ай не хочешь ехать? Я уж иду к тебе, вот, думаю, денек, не приведи господи, закоченеешь. Собирайся-ка,

собирайся.

Матрена Алексеевна поставила бидон с молоком в корзину, и они ушли. Я подсел к окну.

Быстро засеменили по тропке куцые валеночки с галошами, тетя даже чуть приседала от резвой ходьбы. Спина ее была деловито сгорблена, на голове туго затянут большой серый платок. Тетя Дуся, худая и высокая, бойко несла корзину с бидонами. Вдоль тропки стояли продрогшие и тихие березы в инее, точно в белых искрящихся перьях. А за Невой из заводской трубы лениво вытекал дым и, словно нехотя, поднимался в чистое зеленое небо.

Бог тут ни при чем

Мне нравилось оставаться в одиночестве. Тишина в доме, и ты полный хозяин.

Я медленно допиваю чай с одной конфетой-подушечкой, а две, оставшиеся от порции, кладу в карман: потом доем, во время работы.

В сарай иду не сразу, не тороплюсь. Сарай наш маленький, тесный, в нем темно и влажно. Корова похрустывает сеном, поглядывает на меня, тихо и утробно мычит.

— Что, старушка, спрашиваю я, — замерзла?

Темные коровьи глаза смотрят на меня в упор, не моргают. Из широких губ торчит жесткий стебель иван-чая. Большие загнутые рога покачиваются. Брюхо у старушки большое, отвисшее, четко проступает сквозь волосатую бурую кожу крестец.

— Чистить тебя буду, — говорю я, — опять завозилась до ушей.

Корова отворачивается от меня, отрыгивает жвачку, чавкает.

— Подумаешь, принцесса, обиделась. — Я беру в руки широкую лопату. — Ухаживать за тобой нет никакого смысла. Корми не корми, чисти не чисти, а все равно дохлятина. За тебя и трех тысяч не дадут, хоть на мясо, хоть так. Вот скоро молоденькую приведем на твое место, не возражаешь?

Старушка не возражает. Ее тощая обессиленная шея еле удерживает тяжелую шишкастую голову. Я начинаю выносить навоз.

В соседнем сарае тоже идет уборка. Семен, мой одноклассник, уже заканчивает работу.

— Сенька! — кричу я. — Карасей наловил?

— Наловил, — отвечает он сдержанно и подбрасывает лопату к самому верху навозной кучи.

— А чего меня не позвал? — опять кричу я после очередного захода в сарай.

— Чего тебя звать. Все равно тетка не пустила бы.

— Вчера отпустила бы, — отвечаю я, а сам знаю, что вру. Вчера весь день я картошку перебирал в подвале, вдруг прорастать стала.

— Да ну тебя, ты все каникулы вкалываешь, — бросил Семен и, подперев лопатой дверь сарая, пошел домой.

Сенька очень молчаливый парень. Длиннорукий, большеголовый, глядит исподлобья, но не злой. Его стихия — рыбалка. Целыми днями и зимой и летом он торчит на пруду возле старой бани, там водятся караси. А у меня для рыбалки выдержки не хватает. Моя стихия — футбол, как только лето наступит. Орешь, носишься по колдобистому полю так, что в глазах темнеет, рубашка взмокнет от пота, ноги дрожат от ошалелого бега, но все равно — хорошо. Азартное и горячее дело — футбол. Только времени маловато, некогда играть, да и ботинок не напасешься. Но теперь ничего. Теперь у меня бутсы что надо. Сам сработал. К старым ботинкам такие шипы приколотил, что на любой слякоти не скользят. На правой бутсе кожанка пришита к носку; он, правда, стал потяжелее левого, бежишь — прихрамываешь, но зато удар пушечный. Не случайно меня прозвали «смертельная нога».