Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Во Ивлин

Пресвитерианский священник добрался до Александрии своим ходом; насколько мне известно, обязанности священнослужителя он не отправлял ни разу. По возвращении в Александрию он выставил солидный счет за личное имущество, «утраченное в результате боевых действий». За пропавшую Библию он требовал возмещения в размере одного фунта, за каждый сборник гимнов – полгинеи; настаивал, чтобы ему вернули деньги за два костюма хаки, в которых он совершал богослужение, а также за рубашки «тончайшего полотна». Вскоре после этого он отбыл в Палестину, откуда больше не вернулся. Когда мы занялись подсчетом расходов на питание, выяснилось, что он не оплатил и десятой части им выпитого. Имя этого дородного молодого человека я запамятовал; друзья, кажется, называли его Эндрю.

Вечером мы с Бобом

отправились на поиски офицера, отвечавшего за погрузку на корабль; нам сказали, что он находится поблизости, в живописной деревеньке, примостившейся на крутом склоне горы, с двумя церквями и несколькими колодцами. Колодцы почти совсем высохли, и в деревне дурно пахло. У колодцев толклись отставшие солдаты, они наполняли бутылки водой. Офицера мы не нашли, зато узнали, что Фрайберг сидит в пещере на западном склоне горы, в том месте, где дорога делает крутой вираж. Чтобы попасть туда, нам пришлось пересечь еще одну неглубокую лощину, на склоне которой росли уступами оливковые деревья. В лощине скопились греки и австралийцы в надежде, что их оттуда вызволят. Нам они сказали, что этой ночью планируется вывезти только раненых.

Фрайберга мы отыскали, когда уже смеркалось. Он сидел у входа в пещеру в окружении штабных офицеров и прощался с новозеландцами, которые вечером уезжали. Некоторые его фотографировали, и он подписывал им свои фотографии. Он дал нам полчашки шерри и по столовой ложке фасоли, что было очень кстати. Судя по всему, к боевым действиям он утратил всякий интерес и с гордостью рассказывал, с каким успехом отбивал атаки парашютного десанта на востоке острова. Боб спросил его насчет приказа о погрузке, и Фрайберг ответил: «Вы пришли последними – и уплывете последними».

Среди офицеров был одноглазый болван с нарукавной повязкой «Начальник квартирмейстерской службы». «Когда противник высовывает голову, стреляйте в эту голову, – поучал он нас. – Стреляйте, пока не спрячется». Сам же он на следующий день вылетел с Крита самолетом. Я прервал его рассуждения, попросив выдать нам пропитание. Он вложил мне в руку толстую пачку греческих банкнот со словами: «Купите себе еды. И каик купите». Тогда я сказал, что наши люди весь день ничего не ели, собственных же запасов у нас нет. На что он сказал, чтобы мы взяли продовольствие со склада на набережной Сфакии, и выписал соответствующее распоряжение, где, в частности, говорилось, что мы должны выставить перед складом охрану. Трудно сказать, что он имел в виду. Я попытался объяснить, что с учетом нашего положения на востоке это невозможно. «Про восток мне ничего не известно», – отрезал он. Этого олуха, насколько я помню, звали Бранскилл.

Потом мы с Бобом пустились в обратный путь. В темноте пересечь ущелье оказалось делом непростым; часа два мы карабкались по скалам, Боб упал и сильно расшибся, после чего было решено провести остаток ночи в церквушке на вершине горы, откуда было слышно, как в Сфакии идет погрузка на корабль. Моряки подняли невообразимый шум. «Кто-нибудь еще в лодки садится?» – донесся до нас их крик перед самым отплытием. Будь посадка лучше организована, они могли бы вывезти на несколько сот человек больше. На рассвете мы вернулись к себе в штаб и отправили Фредди к Уэстону за дальнейшими распоряжениями.

Днем мы перевели штаб в глубокую пещеру через дорогу. В пещере мы обнаружили с десяток испанских социалистов; после первых же выстрелов они, все как один, туда попрятались. Поначалу мы были с ними не слишком обходительны, но они «купили» нас щедрыми воздаяниями – пловом, козлятиной, жареной свиньей и двумя вареными куропатками, и от нашего недовольства не осталось и следа. Тем временем отправились на поиски съестного и мы; добыли картошку, сухие хлебцы и двух птиц, так что в тот день наконец-то наелись досыта. Фредди вернулся с приказом покинуть назавтра наше ущелье и удерживать ущелье над Сфакией.

Ночь и всю первую половину дня мы провели в пещере. Активность противника в воздухе сошла, по существу, на нет. 31 мая, после полудня, мы с Бобом отправились получить дальнейшие указания и найти новое место для штаба. Фрайберга не было; в пещере на его месте воцарился Уэстон. Передатчик вышел из строя.

«Всем эвакуироваться этой ночью. Другого случая не представится», – было последнее, что он передал. Уэстон распорядился, чтобы те, кто отстал (а таких набралось не меньше 8000), двигались в восточном направлении и искали лодки. Перед отъездом Фрайберг продиктовал приказ: нерегулярные части высаживаются последними, а боевые – в первую очередь. Под «боевыми частями» следовало понимать всех тех, кто еще сохранил оружие и дисциплину, но, очень может быть, в виду имелись военные, в отличие от гражданских – беженцев из местного населения. Как бы то ни было, обеспечить соблюдение этого приоритета не пытался никто.

Мы отыскали пещеру, где были свалены одеяла, продовольствие и оружие, оставшиеся от австралийцев, и просидели в ней до сумерек. За это время до нас дошли совершенно фантастические по своему оптимизму слухи. Будто бы Сирия заявила о своей поддержке «Свободной Франции», Америка взяла Атлантику под свой контроль, а наш атлантический флот вошел в Средиземное море. Будто бы 300 «бленхеймов» три часа бомбили Берлин, и от города не осталось живого места, и будто бы шесть нацистских главарей высадились на парашютах в Шотландии. И т.д. Многие в эти слухи поверили. Распространял их, действуя из лучших побуждений, какой-то офицер военно-морского флота.

С наступлением темноты нерегулярные войска закрепились в районе Сфакии. Из глубины острова, где держала оборону морская пехота, до нас доносилась стрельба; прошел слух, что немцы вплотную приблизились к нашему левому флангу. Тем временем Уэстон пришел к выводу, что, ввиду низкого боевого духа войск, нехватки продовольствия и боеприпасов и невозможности оказания помощи с моря, дальнейшее сопротивление бесполезно, и продиктовал условия капитуляции, которые должны были быть вручены противнику на рассвете следующего дня. Сначала этими полномочиями он наделил Боба, но, сообразив, что рисковать жизнью первоклассного офицера глупо, остановил свой выбор на Хаунде, который недавно объявился в штабе бригады, где был покрыт позором, так как, находясь в бегах, выбросил бутылку с водой. Мы с Бобом уже давно смирились с тем, что можем попасть в плен, однако теперь появился какой-никакой шанс спастись. Уэстон сказал, что нам предстоит прикрывать отход войск и что находящийся в Сфакии и отвечающий за погрузку офицер даст знать, когда мы сможем присоединиться к остальным.

Шел уже второй час ночи, а противник до сих пор никак себя не обнаружил. Все подходы к берегу были забиты войсками. Поэтому мы с Бобом и Фредди, вместе с нашими вестовыми, отправились на поиски берегового офицера, полковника Хили, чтобы получить от него разрешение снять оборону и тоже двигаться в сторону берега. Просочившись сквозь толпы отступающих, которым было настолько всё все равно, что они не оказывали нам никакого сопротивления, мы спустились на берег, однако никого, кто бы отвечал за погрузку, не нашли: полковник Хили некоторое время назад покинул Крит на самолете. Тогда Боб взял ответственность на себя и отдал приказ нерегулярным войскам продираться сквозь толпу и грузиться на корабль. Мой вестовой отнес этот приказ назад, в ущелье. Берег представлял собой небольшую гавань, куда из Сфакии сбегали узкие улочки. Я отстоял группу греческих лодочников, которых австралийцы хотели расстрелять как шпионов. Поскольку других вариантов не было, Боб отдал приказ штабу бригады грузиться, что мы и сделали, разместившись в маленькой моторной лодке. К миноносцу «Низам» мы подплыли около полуночи, и, как только поднялись на борт, «Низам» взял курс на Александрию. Среди офицеров миноносца не было ни одного «участника боевых действий», да и среди матросов их набралось лишь несколько. Нам дали чаю, и мы выпили не один стакан. Ни одного офицера на миноносце мы не видели. В Александрию мы приплыли в пять часов пополудни 1-го июня. Путешествие ничем не запомнилось, мы так устали, что даже брились с трудом. По-моему, на корабле только я один сохранил в неприкосновенности все свои вещи. Единственный предмет обмундирования, от которого я избавился, была стальная каска: вопреки говорившемуся на учениях, никаких иллюзий, будто она сможет спасти мне жизнь, я не питал. <…>