Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Во Ивлин

Вторник, 11 июля 1944 года Вис. Бригадный генерал Маклин: угрюмый нацист. Слоняются парами по склону и о чем-то шепчутся. Вода отвратительна, кроме вина пить нечего. Не выспался: Рэндолф болтал до трех, а мухи проснулись в четыре. Гроза.

Хорватия,

воскресенье, 16 июля 1944 года

Бари. К причастию в 7.30. Сборы.

В путь: настроение негодное – от несварения. В большой транспортный самолет «дакота» погрузились в сумерках. Рэндолф, Филип Джордан, я, коммодор Картер, югославские партизаны (один из них оказался на поверку девушкой), двое-трое русских – сели в последнюю минуту, из-за чего пришлось выгружать часть нашего багажа. Рэндолф в постоянном бешенстве. Сидели на вещах. У русских с собой большая корзина персиков, винограда и апельсинов; всех угощали. Как только набрали высоту, потушили огни и летели над морем в темноте; шумно, неудобно, то и дело задремывали. Спустя несколько часов почувствовал, что снижаемся и кружим над аэродромом, потом нас бросило вперед, помню только: иду полем в свете горящего самолета и невозмутимо беседую о войне с каким-то неизвестным мне английским офицером, и он мне говорит: «Посидел бы, что ли, командир». Не помню ни аварии, ни где я в эту минуту находился и почему; свербила лишь смутная мысль,

что посадку мы совершили вынужденную. Потом помню, что сижу на носилках в какой-то лачуге. Рэндолф плачет: погиб его вестовой. Идут путаные разговоры о том, кто спасся, а кто сгорел. Особой боли не чувствовал, хотя ожоги были и на руках, и на голове, и на ногах. Рэндолф хромает на обе ноги, у Филипа Джордана сломаны ребра, у одного юга сильные ожоги и в двух местах сломана рука. Помню, как твержу одно и то же: «Пусть только не мажут ожоги маргарином, хуже нет!» Рэндолф кричал, чтобы ему дали морфий.

Понедельник, 17 июля 1944 года На рассвете нас отвезли на машине «скорой помощи» в деревню Топуско и уложили в постель. Какая-то свирепая югославка попыталась сделать мне укол от столбняка. Местный цирюльник попытался угостить меня коньяком. Еще одна молодая женщина в брюках попыталась накормить жареным барашком. Все утро приходили какие-то люди и молча поедали меня глазами. В дверях стоял вооруженный охранник. Филипа Джордана и меня поместили в крохотных комнатушках одноэтажного дома, скорей всего, трактира с полукруглой, выходящей на скотный двор верандой; от нужника несло чудовищной вонью. Через несколько часов мы с Джорданом кое-как поднялись и пошли навестить Рэндолфа, он лежал в соседнем доме рядом с тяжело раненным коммунистом азиатской внешности. Когда нас увозили с аэродрома, коммунист оказал яростное сопротивление. Он связался по рации с дневным самолетом, летевшим в сопровождении истребителя. Появился венгерский еврей из Криклвуда; сказал, что он артдилер с Бонд-стрит и просит помочь ему выехать из Хорватии. Над деревней, больше похожей на пригород, стелился густой туман. Разбомбленная купальня. Боли никакой, только усталость и бессонница. Под вечер на той же «скорой» нас отвезли обратно на аэродром. Видимость была явно недостаточной. Умиравший коммодор храпел и стонал. Рэндолф накинулся на американца, отвечавшего за взлет и посадку самолетов: «Нечего было нас сюда везти… Есть золотое правило…» и т.д. Кончилось тем, что мы устроились на ночь на соломе за аэродромом и на следующее утро проснулись одеревеневшими; шея затекла, невозможно было повернуть голову, не было ни аппетита, ни боли.

Бари,

вторник, 18 июля 1944 года

<…> В госпитале пролежал до второго августа; всем доволен; аппетита никакого. Кормили на убой: так кормят солдат на учениях в горах Шотландии. Ужин – в шесть, в самое пекло. Пока лежал в госпитале, не ел почти ничего, только завтракал; ни на что не жаловался, пока за пару дней до выписки на шее не образовался нарыв. В больнице Рэндолф вел себя по-хозяйски: пил, приставал к дежурной медсестре, требовал лекарств, жаловался, что его не лечат, диктовал письма, раздавал раненым американские пропагандистские фотографии с подписями на сербо-хорватском. Вскоре отбыл в Алжир, и стало спокойнее.

Рим,

среда, 2 августа 1944 года

Вылетел в Рим; шея нарывает. <…>

В Риме провел два дня; нарыв болит все сильнее. Пошел к Кастеллани [357] ; тот сказал, что это карбункул и потребуется операция.

Поехал в сорок восьмую городскую больницу – клоповник. От лечения боль сделалась непереносимой; впал в отчаяние. Через четыре дня пожаловался и попросил, чтобы мне заменили врача. Врача не заменили, зато изменили лечение: стали каждые три часа колоть пенициллин. Помогло, и к 15 августа я уже мог выписываться.

Рим,

вторник, 22 августа 1944 года

Неделя легкой жизни: больше сил, больше ем. В Риме нехватка воды, света и транспорта. Немногие открытые рестораны непотребно дороги. «Раньери» открыт только в обеденное время. В отелях столуются военные. Вот мой обычный день: просыпаюсь в семь под звуки колокола церкви Святого Андреа дель Фрате, в пижаме пью чай с Джоном Рейнером, изучаю вражеские новости, без спешки одеваюсь и выхожу. Пешком или на взятой напрокат машине осматриваю одну-две церкви; обедаю либо в «Раньери», либо, в одиночестве, в «Эдеме» – теперь здесь проводят отпуск офицеры. Возвращаюсь, сплю, а вечером, пока не стемнеет, немного читаю. Ужинаю, как правило, на Виа Григориана: электрический свет раз в четыре дня, в остальные дни ем либо при свече, одной-единственной, либо при свете фонаря. Часто – с официальными гостями Джона.

Из-за потери багажа, сгоревшего в самолете, ощущаю нехватку всего самого необходимого. Больше всего не хватает обуви – хожу в «опорках». А если опять окажемся в поле – моей складной походной кровати.

Вести из Франции обнадеживают: американцы, как видно, делают свое дело грамотно и смело. С варшавскими повстанцами русские обошлись омерзительно. Тито встречался с Черчиллем [358] .

Суббота, 26 августа 1944 года

Беспокойная неделя; жарко. Рим кишит важными персонами, приехавшими на всевозможные совещания. В «Гранд-отеле», точно в Кремле, охранники на каждом шагу. <…>

Обедал с принцессой Бандини. Великолепный современный особняк. Сидели за ампирным столом у стены, завешанной старинными гобеленами, – и ели сосиски из американских продовольственных пайков. Оба ее сына погибли, семьи больше не существует. Все жители Рима из высших кругов живут в страхе, что грядет коммунизм. И для этого страха, судя по всему, есть основания. <…>

Иль-Рюсс, Корсика,

пятница, 1 сентября 1944 года

Во вторник 29-го, после обеда в Ватикане с д’Арси, Осборном, Рэндолфом, на джипе – в Неаполь; кругом разруха. В Кассино повсюду расклеены объявления: «Не останавливаться!» Остановились, и Рэндолф на глазах у стоявшей поблизости группы женщин помочился. На вопрос, почему он не выбрал место более укромное, последовал ответ: «Потому что я член парламента». Два дня провели (достать билеты на самолет не удалось) на вилле Гарольда Макмиллана [359] ; ничего более уродливого видеть не приходилось. Первую ночь министр был в отъезде, вторую – отсутствовал. Утром Рэндолф проснулся пьяный в стельку. На аэродром приехали за два часа до вылета, и выяснилось, что наш самолет делает посадку в Риме – в Неаполь, стало быть, ехали зря. Выбор Корсики объяснялся, во-первых, тем, что Рэндолф жил здесь в грехе восемь лет назад, а во-вторых, – заданием передать рекомендательное письмо какого-то чина из штаба Уилсона американскому генералу

с венгерской фамилией. От Бастии до Аяччо, где находился штаб генерала, было, как оказалось, никак не меньше двухсот миль. Английский капитан, встретивший нас на аэродроме, на нашу беду был в начале войны знаком с Рэндолфом в чине сержанта и помочь нам, испытав при этом несказанное удовольствие, отказался. Спустя полчаса удалось найти машину, добрались до города, пришли в американский штаб и добились несъедобного обеда и машины на Иль-Рюсс, где все гостиницы и пансионы находились в ведении Соединенных Штатов. Рэндолф почему-то полагал, что на этом острове лучшие на свете лобстеры и отели. Поехали в Калви – та же картина: негде ни поесть, ни переночевать. Наконец, нам попался офицер ВВС, столовавшийся с сержантами во дворце епископа. Угостил нас джином и разрешил воспользоваться своим телефоном. Рэндолф позвонил в Аяччо американскому генералу и выяснил, что сам генерал во Франции, но его штаб «в курсе дела». Эксцентричный полковник с польской фамилией заехал за нами и отвез к себе в лагерь, где мы выпили виски у него в комнате. В углу стоял сундук, набитый всевозможным добром, которым генералу не терпелось с нами поделиться: «Скажите, что вам надо. Как насчет исподнего? Угощайтесь жвачкой, берите сигары, и побольше». Поднял телефонную трубку и заказал нам жилье на Иль-Рюсс: «Лучшие комнаты, ужин – пальчики оближете, они вам индейку поджарят». Поехали обратно по опасной горной дороге, впереди двое полицейских на мотоциклах. Предоставив нам полицейское сопровождение, полковник, исходя из своего печального опыта, позаботился о нашей безопасности, однако в безопасности мы себя не чувствовали. Пропустив мотоциклы, встречный транспорт выруливал на середину дороги, и несколько раз наш джип чудом избежал лобового столкновения.

На Иль-Рюсс нас разместили в номерах люкс с гостиной, в отеле, который был отдан американцам под санаторий. Покормили – как на фотографиях в американских журналах. За ужином к нам присоединились чопорная юная американка из Красного Креста и тучный майор, которому поручили нас сопровождать. Звали майора Мартин. Мусолили одну и ту же тему – англо-американские отношения. Эксцентричность полковника была уже не столь заметна. Ни он, ни его соотечественники совершенно неспособны высказывать суждения, отличные от тех, которые они вычитали в своих журналах; когда им говорилось что-то непривычное, делали вид, что ослышались.

Топуско, Хорватия,

суббота, 16 сентября 1944 года

<…>Топуско – деревня, словно созданная для досуга, в ней чувствуешь себя как дома. В лесу проложены аккуратные, обсаженные цветами дорожки для прогулок, имеется симпатичный, ухоженный садик, в садике своды разрушенного аббатства и бомбоубежище; в еще одном саду плакучая ива и ведущие к купальне заросшие тропинки. Многие здания разрушены, магазины, все до одного, выпотрошены и используются не по назначению. Из живущих в деревне – только солдаты и дожидающиеся эвакуации евреи, они отдают коммунистическое приветствие и пишут Рэндолфу безграмотные заявления. Получено разрешение переправить их в Бари. Вдоль улиц выстроились платаны, в центре красивая брусчатка, постамент без статуи (короля?). Купальня совершенно новая, чистая, действующая. Купаться ходим почти каждый день, бесплатно. В близлежащих зданиях оказывают продуманную медицинскую помощь. Наши посетители – местные коммунисты; Рэндолф дружески их распекает. Поглощен предстоящими выборами; нехватку слов с лихвой компенсирует зычным голосом; его не перекричишь.

Югославские солдаты: прямодушный взгляд голубых глаз, светлые волосы; веселые, уважительные, все время поют и шутят. После угрюмых британцев поражают рвение, задор, с какими они преодолевают усталость.

Югославы: их интересует не война с немцами, а их собственная гражданская война. Хотят во что бы то ни стало отомстить усташам, отличавшимся, по слухам, звериной жестокостью. Со свойственным им прямодушием пытаются убедить нас, что их цель – ввязываясь в мелкие стычки, перекрыть немцам путь к отступлению. На самом же деле хотят поскорей выдворить немцев, чтобы развязать себе руки для гражданской войны. Коммунистические лидеры единодушно выступают за единый фронт. «Люди будут голосовать за коммунистов, а не за коммунизм». Два местных вождя, Грегорич и Хебранг, до войны несколько лет просидели в тюрьме. На Грегорича, в отличие от Хебранга, здесь молятся.

Вот типичная партизанская акция. Позавчера 5000 партизан атаковали в Казине (возле Бихача) 500 усташей, заявив, что их целью было захватить город, чтобы, закрепившись в нем, перерезать немецкие коммуникации. Усташи ликвидированы. Вчера тот же самый отряд совершил нападение на соседнюю деревню, где засели усташи, но действовал нерешительно и, не получив подкрепления, бежал. Сегодня партизаны ушли из Казина.

Воскресенье, 24 сентября 1944 года

<…> Время идет медленно. Эти две недели тянутся бесконечно. Жду конца войны, устал от военных сводок. Зато сплю, как никогда раньше. У меня нет ни сигар, ни вина, поэтому не курю и не пью – оттого, возможно, и сплю. Джорджу Селвичу надоела болтовня Рэндолфа, и он сбежал от него на военно-воздушную базу. Переводчик: вместо «комиссар говорит» – «комиссар имеет в виду», вместо «ничего страшного» (извинение) – «не имеет значения». Питаемся однообразно: мясо, жареное на сале, и сардины. Нет ни фруктов, ни свежих овощей – зато есть таблетки, компенсирующие нехватку витаминов.

Каждое утро, лежа в постели и любуясь виноградными лозами за окном и пробивающимся сквозь листву солнечным светом, вспоминаю Мидсомер-Нортон. Последние две недели с чем я его только не сравнивал: и с бордюром, и с иллюминацией, и с оттенками хромолитографии, и только сейчас понял, что все эти сложные ассоциации здесь ни при чем. Мне попросту вспомнился свет, просачивавшийся сквозь вьющийся виноград вокруг открытой веранды-курительной в доме моей бабушки.

Воскресенье, 1 октября 1944 года Эта неделя тянулась не так долго – но все же очень медленно. Последние несколько дней дождь льет не переставая. В прошлый понедельник нас позвали на банкет: штаб партизан и русская миссия обменивались наградами. Встретились в девять вечера: столы накрыты человек на сто, никак не меньше. Меня посадили между комиссаром, не говорившим ни на одном языке, и унылым репортером – коммунистом, говорившим по-английски. Ужин – очень хороший – продолжался три часа; после ужина произносились речи, а потом показали какое-то тошнотворное театрализованное представление. Вернулись в четыре утра. Представление состояло из многоголосого хора на трех языках: русском, югославском и еще одном, отдаленно похожем на английский. А также из пропагандистской пьески, переведенной с русского, о мальчике, который получает медаль об окончании школы. А также из диалога между Гитлером и международной реакцией; в роли реакции была какая-то ведьма. И из пьесы о трусливом солдате, который становится смелым, убив немца. Мой сосед-коммунист сказал: «Вот видите, несмотря на войну, у нас есть искусство».