Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Во Ивлин

Вторник, 9 января – среда, 10 января 1945 года Два дня гро́зы; вчера ночью бессонница; гром напоминал бомбежку, а град – рассыпающееся разбитое стекло; казалось, дождь барабанит по полу. Читал «Беспокойную могилу» Конноли: наполовину книга избитых французских изречений, наполовину жалобы на жизнь. <…> Временами написано неряшливо, рассуждая на теологические темы, автор сбивается на труднодоступный психологический жаргон. Читал также скучнейший американский триллер: садистические подробности, герои только и делают, что «косятся», героини «стреляют глазами», и те и другие ни на минуту не забывают о «достатке». Грустно, что порнография в последнее десятилетие перестала доставлять удовольствие, теперь детородный орган возбуждается только от проявления жестокости.

Четверг, 11 января 1945 года Весь день живу, вдыхая запах масляного радиатора и вслушиваясь в шум грозы.

Суббота, 13 января 1945

года Приходил вместе с сыном гражданин Южной Африки; уже здесь бывал и получал продовольствие. Был с ним резок, отправил обоих прочь и, не прошло и десяти минут после их ухода, как раскаялся. Следом явилась перепуганная югославка; вежливо ее выпроводил. Потом – полковник партизанских войск; излучал партизанскую доброжелательность. Последнее время плохо сплю; пошел после обеда гулять в Лапад и эту ночь спал лучше.

Воскресенье, 14 января 1945 года Совсем забыл: вчера удалось проникнуть в ризницу собора; понадобились три ключа: один хранился у епископа, второй – у каноников и третий – у городского головы. В ризнице темно, сокровища покрыты грязью; обнаружил, однако, отменную коллекцию работ по металлу эпохи Средневековья и Возрождения. Сказал Паравичини: «J’ai le goût de Prince Paul. Faites-moi comme un oeuvre de Roubillac». – «Mais, mon capitain, vous manquez le perruque» [375] . Месса у францисканцев. К обеду Кармель. Еще одна усыпляющая прогулка, теплая ванна. В доме держится дурной запах.

Понедельник, 15 января 1945 года Пришел мистер Паравичини; за два дня отъелся и окреп. Понимать его гортанный французский мучительно. Установил грубо сколоченный деревянный стенд с торчащим сверху, похожим на листья пальмы проволочным каркасом, зачерпнул из своего рюкзака несколько комьев сырой глины – и через час голова была готова. Я не верил своим глазам.

Среда, 17 января 1945 года Вспоминаю, что сделано за последние два дня, и вижу, сколь благотворны мои действия: давал работу нуждающимся, пропитание – голодным, канадца отправил в Канаду, доминиканскому священнику помог обменять вино на муку. В армии найдется немного людей, которые могут этим похвастаться, а также тем, что живут обособленно и в свое удовольствие. Бюст Паравичини становится похожим на английского богослова времен Мэтью Арнолда [376] .

Четверг, 18 января 1945 года К причастию во францисканской церкви. Сообщение о том, что наш экспедиционный корпус возвращается в Италию. Бюст бедного мистера Паравичини с каждым днем становится похож на меня все меньше и меньше. Мой новый переводчик – еврей. Английский язык он не знает, и работы у меня для него нет. Сидит внизу целый день и, хочется надеяться, ест досыта.

Пятница, 19 января 1945 года <…> В конце сегодняшнего сеанса мистер Паравичини начал творить при электрическом свете. В бюсте, претворившемся из мертвого кома глины, я вдруг стал узнавать себя. Скульптура и картина живут разной жизнью. Ваяние сродни пантомиме: с каждым следующим подъемом прозрачного занавеса феи становятся более зримыми, более четко очерченными. Под резцом вещь в мгновение ока преображается до неузнаваемости. <…>

Среда, 24 января 1945 года Приходили за помощью берлинский биржевой маклер и вдова из Норвегии. Норвежка была женой югослава, из всех языков говорит, и то кое-как, лишь по-английски. Муж медленно умирал от туберкулеза, а, умерев, оставил ее без гроша за душой, да еще в чужой стране, да еще во время революции, когда ее собственная страна находилась под пятой захватчика. И что же? Она с энтузиазмом взялась преподавать английский. Приходил партизан, жаловался на боль, просил дать ему варенья. Монашки, получив запас самого разнообразного продовольствия, щебетали, словно воробушки. Ходил в доминиканский монастырь, где встретился с епископом Которским, робким, неприметным старичком, который снабжает меня необычайно полезной информацией; обещал ответить на вопросы моей анкеты. Духовенство еще не решило, как отмечать Дни святого Блеза 3 февраля; бойкотировать ли город, памятуя о четырнадцати убитых священниках, или подтвердить его историческую принадлежность католицизму. На ветру, под моросящим дождем, гулял с Кармелем по берегу моря, но спал от этого ничуть не лучше.

Воскресенье, 28 января 1945 года Войска грузятся на корабли. Плохая новость: Министерство иностранных дел настоятельно требует отчета по церковным делам. Утром позировал Паравичини; бюст непохож на меня абсолютно. Во второй половине дня беседовал с которским епископом и с приором. Постоянная и ненасытная жажда малых стран вникнуть в суть британской политики. «Mais, monsieur, que voudra faire la Grande Bretagne en Bulgarie?» [377] Каковы наши планы, связанные с Адриатикой? У нас есть планы относительно придунайских государств? Почему мы должны отдать Хорватию династии Карагеоргиевичей? [378] «Mais, monsigneur, les anglais sont un peuple humain et commercial. Nous n’avons pas aucun plan» [379] . В ответ на это многозначительное покачивание головами. Ах, капитан нам не доверяет.

Я выпил почти целиком бутылку очень крепкого белого вина и немного опьянел. Поужинал с Кармелем и опьянел еще больше. Сегодня не пьян, но что говорил вчера вечером, не помню совершенно.

Четверг, 1 февраля 1945 года В очередной раз приходила безумная чешка; уверяет, что у нее пропало 39 долларов.

Понедельник, 12 февраля 1945 года

Последний день в пансионе Ловрийенач. Все вещи сложены, в том числе и мои собственные. Завтра в семь или в самом начале восьмого (вторник на Масленой неделе) отбываем в Гачко, в расположение штаба одиннадцатого партизанского корпуса.

Сегодня было вот что. Не спал с четырех утра; встал в 6.30 и написал письмо бригадному генералу Маклину, предложил, что займусь делами хорватской церкви, напишу отчет и отвезу его в Англию; сообщу – постараюсь в мягкой форме – о вызывающем поведении партизан в последнее время. В девять получил целый ворох донесений, где говорится, что в моей поездке в Гачко нет необходимости. Из миссии Маклина никаких приказов. <…> Пришла прощаться миссис Арена: «Всю ночь прорыдала, что вы уезжаете. Со смерти мужа никто мне так не помогал. Вот, принесла вам мужнин портсигар». Янтарь в золотой оправе.

Ходил проститься с добрыми и достойными дамами из «Уединения», на обратном пути зашел к связистам и прочел сообщение, адресованное лично мне: «Немедленно возвращайтесь в Бари». <…>

Дэвид Кармель устроил чаепитие; партизаны ели, как боровы.

Посредственного коменданта Богдана сменил юный, еще только вступающий в пору половой зрелости кретин Анторавич.

Бюст Паравичини переехал из моей комнатушки, где скульптор ваял его в полумраке, тычась в скульптуру носом, на его ярко освещенную виллу, где смотрится чудовищно. Взялся за него снова, дело вроде пошло на лад, но тут-то меня и отзывают. И он вынужден остановиться. Уговорил его взять кое-что из моей одежды.

Воскресенье, 25 февраля 1945 года

Рим. Отель «Континенталь». Недавно построен, находится возле вокзала, реквизирован армией. Чисто, уютно, фантастически дешево: 350 лир в неделю с питанием. Вино – 150 лир за бутылку. Зато запряженный лошадью экипаж, в котором я вчера ехал в Ватикан, обошелся мне в 1200 лир.

Но – по порядку. 13-го выехал в Гачко; великолепное утро, последние несколько миль – снег, разрушенные деревни. Гачко тоже полуразрушен; штаб 11-го партизанского корпуса. Людей в штатском почти нет. Прожил в Гачко у Дэвида Кармеля три дня, из дому почти не выходил, читал Троллопа. Дэвид ездил на один день в Сараево; город только что «освобожден», сотня трупов, все казненные, половина казненных – гражданское население, женщины раздевают убитых – грабят трупы. В пятницу 16-го вернулся в Дубровник; рассчитывал отплыть на следующий день, но отъезд отложился до 20-го: сначала прибывали новые суда, а потом испортилась погода. Майора С. тоже отзывают – за прелюбодеяние. Девицами, которые спали с английскими офицерами, в том числе и малолетней сестренкой одной из них, занялась тайная полиция. Мы видели, как на дороге близ Требинье девушки из состоятельных семей разбивают мотыгой камни. <…>

Наконец, 20-го, во второй половине дня, отплыли на десантном судне и на следующий день прибыли в Бари. Плыли без малейших удобств. В штабе миссии атмосфера радушия и праздности. Джон Кларк с одобрением отозвался о моей идее встретиться в Риме с Папой, а потом написать отчет о положении Церкви и вернуться в Англию. Тем временем поступило предложение придать офицерам миссии статус консулов. Было бы в высшей степени лестно вернуться в город, откуда меня отозвали, с гораздо бо́льшими полномочиями. Можно было бы тогда оказывать помощь всем попавшим в затруднительное положение. Исходя из этого, я и предложил свою кандидатуру. <…>

Вчера в 7.15 вылетел из Бари в Рим. В общей сложности полет продолжался шесть часов, всего на два часа меньше, чем если б я ехал на автомобиле. Все сразу же пошло наперекосяк: угрюмый мэр нехотя дал мне комнату, отказал в машине, и я шел пешком с вещами и шинелью, да еще сбился с пути. <…> Рим по-прежнему забит придурковатыми американцами, в магазинах шаром покати – хуже, чем в августе, цены абсурдны. Все рестораны до одного открыты только для военных, все гостиницы превращены в общежития, вступившая в город армия ведет казарменную жизнь, с жизнью города несовместимую. Здания, освещаемые весенним солнцем, великолепны. Темы разговоров: разбой, вооруженные дезертиры, в основном американцы (12 000 – новая цифра), угон автомобилей, акты насилия, недееспособность правительства, неизбежный приход к власти коммунистов, когда наши войска покинут город, легкомыслие и эгоизм итальянской верхушки. <…>

Четверг, 1 марта 1945 года В Ватикан; передал карточку приора Рагузы монсиньору Кордовани, доминиканцу, занимающему пост Маэстро ди Палаццо. В преддверии аудиенции пошел в ватиканские музеи, но залы забиты солдатами и экскурсоводами, особенно Сикстинская капелла. Был поражен тем, что бо́льшую часть росписей невозможно рассмотреть невооруженным глазом; они бесцветны, кажется, будто краска впиталась в стену и исчезла; «Страшный суд» намного хуже, чем на фотографиях. <…>