Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур
Шрифт:
— Постойте!
Как бы в шутку, возница придержал лошадей, богомолки, сидевшие в телеге, злорадно смеялись: «Ну, беги, беги, беги теперь!»
И Францка бежала, подскакивая от боли, вот она догнала телегу, ухватилась за нее обеими руками — но телега рванула вперед, понеслась дальше, а Францка упала, ударилась лбом о камень и осталась лежать…
Лойзе вытирал платком потный лоб матери; из-под полуоткрытых век виднелись белки, болезненным румянцем горели пышущие жаром щеки, губы шевелились.
— Мама! — шептал он и дрожал от страха и боли.
— Приди, что я тебе сделала, почему
Но его не было, она ждала до ночи, его не было…
Она вскрикнула от ужаса — оттуда, из светлой комнаты уставилось на нее лицо злодея, на губах играла гнусная усмешка, глаза сверкали, будто он с ножом стоял перед ней, а на софе сидела красивая, богато одетая дама, с плеч ее соскользнул длинный плащ… Так он вырвал сердце из ее груди и забыл о ней.
Мать открыла глаза, и Лойзе нагнулся к ее лицу.
— Дай мне воды, Лойзе!
Он налил воды, бутылка дрожала в руке… Она смочила губы, сухие и растрескавшиеся, опаленные горячим дыханием…
— Сними с меня это, Лойзе!
Она водила рукой по груди, губы болезненно растянулись, лоб сморщился…
Большой камень лежал поверх одеяла на ее груди, и она едва могла дышать под его страшной тяжестью; потом камень превратился в большую миску, она дымилась, дым поднимался к потолку и вскоре заполнил всю комнату, она лежала тихо, чтобы миска не перевернулась, и было неприятно, что нельзя пошевельнуть рукой…
Лойзе гладил ее по щекам, по лбу, что-то горячее упало на ее закрытый глаз и медленно скользнуло ко рту. Во тьме ненадолго засветилось что-то, она всмотрелась и узнала лицо Лойзе, склонившееся над ней, все изрезанное болью… Но голова Лойзе колебалась… колебалась и исчезла…
И он тоже умер, все умерли. Ушли, а вернулись, чтоб умереть горестной смертью… Все уходили, один за другим, каждый отрезал себе кусочек ее сердца; возвращались больные и убогие, ложились и умирали. Выпили кровь из ее рук, высосали свет из ее глаз, сердце ее изрезали так, что оно превратилось в сплошную рану, и вот вернулись, больные и убогие, и умерли горестной смертью. Слезы пролились без пользы, как дождь…
— Постойте, люди добрые, сжальтесь!
Но телега катилась все дальше и исчезла в лесу — все исчезло, и слезы пролились без пользы, как дождевая вода… Она упала и ударилась лбом о камень и осталась лежать, поджав колени, уткнувшись лицом в землю, будто, низко склонившись, молилась.
Лойзе обхватил ее голову обеими руками, приник к подушке и заснул.
Так завершилась жизнь, полная горечи и полная слез, пролитых без пользы…
В комнате толпились люди, они прибирали покойницу. Лойзе словно окаменел, ходил понурясь, тяжелыми, шаркающими шагами; почти весь день он простоял у постели, глядя на иссохшее, бледное лицо, которое теперь было так спокойно, будто никогда не ведало горя. Сложенные на груди руки держали медное распятие; вокруг пальцев обвивались черные четки…
Стемнело, Лойзе вышел на порог, и свежий воздух мягко повеял ему в лицо.
— Без пользы! — выговорил он вслух, будто увидев последний вскрик в глазах матери.
Улица бедняков лежала перед ним, убогие дома,
— На смерть осужденные! Страдания без пользы, жизнь без пользы!..
В местечке зажигались огни, вспыхивая то тут, то там, опускалась ночь, и на небе загорались звезды.
— Осужденные на смерть!
Там, внизу, осветилось окно, маленький красный огонек трепетал, рос, мерцающая красная искра разгоралась в спокойный и ясный белый свет.
Это было окно учителя. Лойзе встрепенулся и пристально вгляделся в спокойный белый свет, сиявший в ночи…
1902
МАРТИН КАЧУР
Перевод С. Урбана.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Мокрый и грязный пришел Мартин Качур в трактир при почтовой станции.
— Скоро пойдет почта в Заполье?
— Скоро, через полчаса, — ответил сонный трактирщик.
Качур сел за стол и заказал себе водки и хлеба. Большой узел, который он нес на палке через плечо, сбросил на скамью.
Его румяное здоровое лицо дышало свежестью осеннего утра, полны ею были его влажные веселые глаза. Длинный путь остался за плечами, два с лишним часа шел он; на лице его и одежде можно было еще заметить следы пронизывающего тумана и серого рассвета.
В трактир шумно ввалился полный пожилой человек. Несмотря на то, что стоял только сентябрь, на нем была длинная тяжелая шуба и черная меховая шапка. Одутловатое лицо его было небрито, он хмуро поглядывал из-под густых седых бровей. Трактирщик, приветствуя его с особой почтительностью, подал ему водку, хлеб и ветчину.
— Ерней скоро будет?
— Был здесь и ушел на почту.
Грузный господин выпил, закусил и оглянулся на Качура. Смерив взглядом его лицо и костюм, он признал в нем человека своего круга.
— Вы куда?
— В Заполье.
— Зачем?
— Учительствовать.
— Хм!..
Полный господин пристальнее всмотрелся в учителя, и, если бы глаза у Качура не были затуманены, он увидел бы во взгляде собеседника сочувствие, смешанное со злорадством.
— Я тоже из Заполья, — сказал толстяк, прочищая зубочисткой зубы. — Доктор. Проклятое гнездо, скажу вам, — хуже нет на свете! Не отрицаю, место красивое, только вот людей бы убрать оттуда.
Качур улыбнулся:
— Все говорят так. И я, когда вспоминаю о своем родном селе, говорю: красивое, а без людей еще краше было бы! И все же и там люди чего-то стоят и достойны уважения. Каждый человек чего-нибудь да стоит.