Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур
Шрифт:
— Ничего другого вы мне не скажете?
— Чего другого?
— Одно только слово хотел бы я услышать от вас, мадемуазель Минка! Теплое, дружеское, — больше ничего. Одно только слово, которое осталось бы в моем сердце, как вечная манна, чтобы я вспоминал его в печальные минуты. Только одно слово!
Она по-матерински положила ему руки на плечи, посмотрела в глаза и улыбнулась:
— Ведь я вас люблю!
Он целовал ей руки, дрожа от счастья.
— А теперь довольно, господин Качур, вы забыли, что
Ему казалось непонятным, почему в полдень он должен уходить, он бы не приметил ни вечера, ни ночи.
— Еще одну минуту! Один миг! — За стенами этой комнаты было одиночество и печаль. — Одну минуту!
Минка поднялась, пожала ему руку.
— Ведь вы придете еще не раз. Почему вы так печальны? Будто на тайной вечере.
Качур улыбнулся, но боль была в его улыбке.
— А если мы больше не увидимся?
— Почему не увидимся?
— Если больше не увидимся так, как сегодня… Я всегда любил вас, мадемуазель Минка, и никогда не забуду вашего лица.
— Почему вы такой печальный?
— Потому что люблю вас. Кто знает, откуда берется любовь, откуда печаль?
— Эти слова вы уже говорили, — улыбнулась Минка.
— И никогда больше не скажу. На прощанье, может быть, на вечную разлуку говорю их.
Она закрыла глаза, улыбнулась и протянула ему губы. Он тоже закрыл глаза, нежно обнял ее за плечи и поцеловал.
Свежий сырой воздух пахнул ему в лицо, когда он вышел на дорогу, на миг все закачалось перед его глазами. Он потер лоб и остановился. Уже тогда, в подсознании, посягнуло на его счастье неприятное, еще непонятное, дурное предчувствие. На повороте он обернулся. На пороге никого не было; чужой и безмолвный смотрел на него белый дом, будто никогда не переступал он его порога.
Точно тень легла ему на сердце, но он не знал ее причины.
День был хмурый и туманный, как и утро. Туман отсвечивал каким-то дремотным желтым светом. Дорога в Заполье показалась Качуру длинной и скучной.
Навстречу ему шагали крестьяне и крестьянки, возвращавшиеся с богослужения: мужчины в грязных сапогах, женщины с высоко подобранными юбками. Иные прошли мимо, не взглянув на него, другие поздоровались, окинув его недоверчивым, неприветливым взглядом.
— Даже у обедни не был, — сказал один из проходивших крестьян.
— У Ситаревых он был, женихается, потому и зачастил туда! — ответила крестьянка.
Крестьянин засмеялся:
— Что же, не завидую ему…
Качур, ни на кого не глядя, ускорил шаг.
«Что я сделал этим людям? Почему они ненавидят меня? Я их даже никогда не видал и ни разу с ними не говорил!»
— Что тут за франт вертится? — вскрикнул один из парней, поравнявшись с Качуром, и упер руки в бока так, чтобы задеть его локтем. Качур посторонился, и парни прошли дальше.
— Не очень-то заглядывайся на наших девчат! — крикнул один из них
— Это учитель, тот, что к обедне не ходит!
Горланили, смеялись… Качур спешил дальше и не мог расслышать, что они говорили. Щеки его пылали: он дрожал от гнева, а губы улыбались.
«Куплю себе высокие сапоги и сюртук, и все будет в порядке. Никто тогда меня не будет спрашивать, хожу ли я в церковь. Для чего это богу понадобилась набожность франта? И почему именно сегодня, когда все должно было меня радовать и солнце сиять?»
Когда он пришел домой, комната показалась ему тесной, пустой и бедной. Всю ее заполняла непонятная, беспричинная глубокая печаль его сердца.
«Почему именно сегодня…»
Вспомнив Минку, он почувствовал на губах ее поцелуй и вздрогнул, но печаль не исчезла.
«Любит ли она? Любовь ли двигала ею, когда она улыбнулась и положила мне руки на плечи… как ребенку?»
Она была далеко, и теперь он смотрел на ее лицо, на ее улыбку более острым глазом. Качур испугался своих мыслей.
«Тяжело у меня на сердце… Бог знает почему! Потому и приходят в голову несправедливые, нехорошие мысли».
Хозяйка принесла обед.
— Вы опять были в Бистре, сударь?
— Да, — ответил Качур хмуро.
Улыбающаяся хозяйка остановилась у стола; видно было, что ей хотелось поговорить.
— Не обижайтесь, говорят, что вы захаживаете к той…
— Что значит «той»? — Качур вскинул на нее потемневший взор.
— Я ничего не говорю, но люди болтают, что обе они — и мать и дочь — обхаживают каждого, кто бы ни пришел к ним. Не один уж там обжегся. Теперь вот зачастил инженер…
— Какой инженер? — испугался Качур и побледнел.
— Тот, черный… Говорят, женится на ней.
— К чему вы мне это рассказываете? Зачем мне это? Уберите, я не хочу есть.
Когда за хозяйкой закрылась дверь, Качур встал из-за стола и подошел к окну. Узкая грязная улица, напротив серый дом с маленькими черными окнами, которые, казалось ему, сверлят его взглядом, будто чьи-то неприязненные глаза.
«Бабьи сплетни! Конечно, бабьи сплетни. Они без этого жить не могут, удивительно, как она не повесила ей на шею двух или трех инженеров и еще кого-нибудь в придачу».
Сердце у него билось, как в лихорадке, голова разрывалась от боли.
Как все могло бы быть хорошо! И эту красоту, которой и без того до убожества мало, которую приходится выкрадывать по крохам, ему изгадят. Отравят и эту каплю радости! За каждое мгновение счастья надо бороться!
Серый ноябрьский день быстро сменился вечерними сумерками.
«Теперь, пожалуй, самое время, — подумал Качур. — «Если вам будет худо, приходите», — сказал тогда доктор. Почему бы не пойти к нему? Я ни разу с тех пор не говорил с ним, но, кажется, я начинаю понимать его наставления».