Чужое небо

Astrum

Они были все еще достаточно далеко, совершенно с другой стороны от площади, но первые выводы для себя Барнс уже сделал, а красные, стремящиеся в небо звезды не смог скрыть даже снег.

— Почему? — наконец, после долгого молчания, спросил Баки и, оторвавшись от созерцания пейзажей, украдкой посмотрел на нее, на белеющий профиль с кроваво-красным акцентом на губы. — Ты могла бы жить обычной жизнью, никто не знал бы о твоем прошлом. Почему ты раскрыла себя?

— Моего отца убили. А дело всей его жизни, создаваемое во благо человечества, в чужих неумелых руках превратилось в новейшее орудие пытки, Философский камень для разведывательных организаций всего мира и предмет торгов,

за который готовы сокрушать режимы, продавать целые страны, людские жизни и все моральные ценности вместе взятые. Зная это, я бы не смогла жить. Ни спокойной жизнью, ни какой-либо другой.

Такая позиция Баки была ясна. Не то, чтобы он до конца понимал все причины и следствия, но он достаточно близко знал человека, для которого честь и мораль стояли выше всего на свете, включая инстинкт сохранения собственной жизни. При этом едва ли было замешано кровное родство. Поэтому он понимал. Хотел верить, что понять ему по силам.

— Почему русские? — он задал свой следующий вопрос, отрешенно глядя вдаль, на те самые красные звезды. — В смысле… Почему ты выбрала Союз и их спецслужбы, а не, скажем, любую другую страну?

— Я не выбирала, — ее голос не изменялся, и Барнсу тяжело было определять эмоции, поэтому он снова вернул взгляд к ее лицу. Они шли медленно, шаг в шаг рядом, почти соприкасаясь руками, и ее профиль читался легко — спокойный, отрешенный, он нисколько Баки не помог. — Мне было шестнадцать. Гитлер только год, как был де-юре у власти, но его заимствованная у Ницше и переиначенная идея о Сверхчеловеке уже нашла своих приверженцев, включая моего отца. Потом ГИДРа отрастила свою первую голову в лице Шмидта, и… уже тогда отец понял, кто встанет у власти де-факто. Мама к тому времени уже умерла, но отец боялся, что мишенью в случае чего могу стать я. Шантаж, угрозы… Он не стал дожидаться, когда в дверь постучат. В его лаборатории случился несчастный случай — я погибла. Той же ночью поездом через польскую границу меня переправили в Союз. Десять лет мы не поддерживали никакой связи. Десять лет я об отце ничего не знала. А потом мир за Железным занавесом провозгласил имя Капитана Америка, и я узнала одновременно две вещи: что отец создал его, того самого Сверхчеловека; и что за это он отдал жизнь, унеся с собой в могилу тайны, цена которых не названа до сих пор. Русских я не выбирала, но их страна влиятельна на мировой арене, у них мощный разведаппарат и лучшая после американцев научная база. Только получив ко всему этому доступ, я смогла узреть истинные масштабы катастрофы, — прервавшись, чтобы поглубже вдохнуть, она еще сильнее замедлила шаг, вынуждая Баки подстроиться, потом вдруг повернулась к нему, ловя на себе его взгляд. — Поверь, я хотела бы ослепнуть.

Улица между сплошными рядами пятиэтажек, по которой они шли, была широкой, более-менее проходимой. По пути Баки заметил несколько человек с большими метлами и лопатами, они сгребали снег, расчищая дорожки. Здесь было много лавочек, заметенных снегом, и кованые фонарные столбы по три белых плафона на каждом. На углу одного из домов в снежной взвези зоркий глаз Барнса прочитал русское название:

«Арбат».

— Что может быть хуже последствий войны, всколыхнувшей весь мир? — спросил Баки, лишь чтобы оформить мысли в хоть какой-то, способный нарушить молчание вопрос, потому что он наверняка знал — может.

— Война не закончилась, она просто видоизменилась, замаскированная под чужие интересы. Как видоизменили они идеи отца. Не идеи Гитлера, не Шмидта — их они воспели, прикрыв благими целями и деньгами. Американцы в том числе. Отец верил в Сверхчеловека прежде всего как в Человека — не гениального учёного, не идеального солдата,

не командующего армией сверхлюдей на страже чьих бы то ни было государственных границ. Но хуже всего даже не это. Это закономерный и ожидаемый итог, — она остановилась, развернувшись к Барнсу и заставляя его замереть. — Отец создал его, Баки! Венец своего творения. И его смерть можно было бы даже счесть оправданной и оплаканной в восторженных статьях, если бы Стив… был все еще жив. Но он… он оттого и стал венцом отцовских достижений, что потопил тот самолет, унеся с собой все лучшее, и оставив после себя лишь хаос. Это хуже всего. Это и всё, что случилось после, что происходит до сих пор.

— Мне жаль, — немного погодя, очень четко и даже искренне произнес Барнс, незаметно для самого себя засмотревшись на маленькую девочку, которая со своим, должно быть, братом, резвилась в сквере, мимо которого они шли, и смех ее на слуху у Баки звучал далеким перезвоном колокольчиков.

Малышка смеялась, малышка жила, как жили там, за океаном, его сестры, которые, наверно, уже оплакали его, и тоже научились заново смеяться. Во всяком случае, Баки очень хотел, чтобы было именно так.

Проследив его взгляд, она улыбнулась, и ее полное ненависти сердце вновь наполнилось теплом и надеждой. Потому что он — человек, к которому в свое время никто не проявил жалости, все еще помнил, каково это — жалеть, каково это — жить, пусть и в мире, который методично рушит собственные основы.

— На той базе в Альпах… — она начала неуверенно. — Когда разведка подтвердила данные, всё, что я должна была сделать, единственное, что я поклялась себе сделать — это уничтожить исследования Золы, чтобы никто и никогда больше не смог мешать имя моего отца с грязью, проклиная его за создание монстров. От самого входа, от лаборатории к лаборатории, от тайника к тайнику, от трупа к трупу я шла, ища записи, документы, образцы, кроликов и крыс, наконец. А нашла тебя, — ее голова опустилась, внезапный порыв ветра раздул волосы, скрыв лицо. — Я хотела тебя убить.

Баки не был ни удивлен, ни даже сколько-нибудь задет ее откровением.

— Поверь, я хотел умереть, — признался Баки, надеясь этим успокоить ее совесть.

— Я должна была тебя убить и этим, вероятно, все закончить, но… сделав это, чем бы я отличалась от Шмидта, Золы и всех остальных? Ведь в отличие от Шмидта и даже Стива, это был не твой выбор.

— Но я не… — пытаясь отрицать то, что уже давно знал, но во что отчаянно отказывался верить, Баки почувствовал, как последние кусочки пазла, связанные со словом «супер», в его голове сами собой встали на место. — Я не…

На все его попытки она лишь утвердительно кивала головой.

«Я же не Стив! — хотелось вскричать Баки. — Я не он, и даже ничуть на него не похож!»

Но он и не Шмидт, хотя… кто его теперь знает? Просто нацист прятал под маской изуродованное лицо, а Барнс с тем же успехом скрывал под слоями одежды смертоносную металлическую руку.

— Мне жаль, — заговорив снова, она смотрела прямо Баки в глаза, какой-то своей, особенной и необъяснимой силой мешая ему отвести взгляд. — Прости меня!

— За что? — непонимающе отозвался Барнс. — Это не твоя…

На этот раз движение ее головы было отрывисто-отрицательным, взгляд — обрывающим на полуслове.

— Прости, что не могу сделать больше, — начала она, и Баки посмотрел непонимающе. — Что не могу вернуть тебе то, что у тебя отняли. Дать тебе то, чего ты действительно заслуживаешь. Для планеты война закончилась, Джеймс, для твоей страны и всех, кто тебя знал, она закончилась. Ты заслуживаешь вернуться домой, к родным, к друзьям, которые живы и, наверняка, все еще помнят тебя.