Чужое небо

Astrum

Вокруг него в пределах ринга и за ним стелились стонущие, униженно прикрывающие наиболее уязвимые места, побежденные противники. Всего пятнадцать, и это даже больше, чем изначально присутствовало в зале. Рослые, крепкие, отменно тренированные бойцы — теперь все они лежали, даже не пытаясь встать. Пятнадцать против одного, и Баки знал, что это не предел, что он мог бы продолжить: доломать отброшенному в стену позвоночник, вырвать трахею парню с ножом и еще много чего он мог бы… если бы захотел.

— Хорош! — вдруг отчетливо прозвучало у Барнса на слуху, и он оторвал

взгляд от раскиданных тел, метнув его точно в ту сторону, откуда исходил звук — из распахнутой настежь двери, за которой простирался коридор. С того места, где Баки стоял, говорящих видно не было, не напрямую, лишь тень одной фигуры, но видеть Баки было вовсе необязательно, потому что он все прекрасно слышал. — Хорош ваш американец, Дарья. Даю вам еще месяц. Подготовьте его.

— Но товарищ…

— Я увидел все, что мне было нужно, Василий. И я принял решение. Скажи своим людям готовить документы. Как, говорите, его звали на родине, Дарья?

— Джеймс Барнс.

— Какое русское имя он себе хочет?

— При всем уважении, Иосиф…

— Василий.

— Прикажете писать завещание, товарищ Сталин? Или можно подкурить?

— Готовьте ему легенду, Карпов.

— Так точно!

— Дарья…

По залу прокатилась волна болезненных стонов, отвлекая Баки от невольного подслушивания.

Честь и совесть в нем мгновенно завыли раненым волком, протяжно и жалобно. Он бы кинулся извиняться и помогать, если бы при первой же попытке не напоролся на паникующий взгляд того, кому попытался помочь. Неуверенный, что на ногах получится достаточно быстро, парень просто уполз от Баки на четвереньках, попеременно то хватаясь рукой за поврежденное горло, то в защитном жесте прикрывая ею голову.

— Я не хотел калечить! — все-таки прокричал Баки в спину тому, кого, висящим на плечах, уводили другие двое, менее помятые и лучше стоящие на ногах.

Ответа он не получил, оставшись в одиночестве рассматривать кровавые подтеки на бинтах вокруг костяшек правой руки и смазанные, едва заметные следы чужой крови на бионическом кулаке, сломавшем, должно быть, не один нос.

— Я гораздо сильнее их! Я ведь и убить мог! Не стоило их на это подписывать.

— Они вообще-то отборные бойцы, не парни с окраины. Они знали, что их ждет, — сказала она, закрыв за собой тяжелую дверь, и после добавила уже мягче, успокаивая. — Они бывали в худших переделках. Оклемаются быстро.

— Сталин был здесь, чтобы наблюдать за мной? — сменил тему Баки, выбираясь с ринга. — Все это было напоказ?

— Не я это устроила. Я не знала, что он будет здесь сегодня. Ни он, ни тем более, Карпов, который, очевидно, надеялся совсем на другой исход вашей встречи. Это он подослал к тебе бойцов. Он приказал им использовать запрещенные приемы и лично вложил одному в руки нож. Уверена, он ждал, что ты сделаешь бедняге харакири.

Пользуясь отсутствием свидетелей и закрытой дверью, Баки решительно подошел к ней почти вплотную, жадно впившись глазами в лицо.

— У меня к тебе лишь один вопрос, — начал Барнс, стараясь, чтобы голос его не подвел. — Насколько покровительствует

тебе Сталин?

Она удивленно вздернула бровь, ожидая совсем другого вопроса.

— Достаточно. Почему…

— Потому что если бы он не стоял с тобой рядом, Карпов размазал бы тебя по стене! — как Баки ни старался, а голос его от скрытых волнения и злости все равно прозвучал довольно высоко. — Ты хоть понимаешь, что творишь? Ты опустила его в глазах руководителя, первого человека в стране, опустила ниже всех возможных пределов, и будь я проклят, если он это когда-нибудь забудет!

Удивление на ее лице стало еще более очевидным.

— Почему тебя это вообще волнует?

Для Баки эти слова прозвучали крайне обидно, и он раскрыл было рот, но подходящих слов не нашел, обескураженный, задетый.

Потому что она делала все это на краю пропасти, на грани между триумфальной победой и грандиозным провалом. Потому что она рисковала слишком очевидно и абсолютно неоправданно. Потому что делала она все это из-за него, защищая его, Баки, интересы. Потому что ему было не плевать, какой ценой достанется ему свобода.

— Потому что мне не все равно! — наконец, вслух высказался Баки, и голос его охрип от терзающих изнутри эмоций. — Не все равно, что он с тобой сделает! Он знал одну правду, Сталину, очевидно, ты наврала совсем другую, и сегодня Карпов это понял. Он не…

— Он предан режиму и его руководителю! Он выполнит приказ, ведь у него не будет выбора. Против воли генсека он не пойдет.

Как же Баки хотел в это поверить, как же отчаянно он хотел заставить молчать шестое чувство, и просто слепо понадеяться.

— Мне не все равно, — упрямо повторил Барнс, на секунду поддавшись гложущей изнутри обиде. — И никогда не будет!

— Потому что ты чувствуешь себя обязанным? — вдруг спросила она, и к очередному словесному удару под дых Баки оказался совершенно не готов. Потому что это было обидно до боли своим значением, своей правдой, на которую у Баки не было готового ответа. У него вообще не было на этот вопрос ответа, потому что… ну в самом деле, что он мог ответить?

Да! Да, он вечно будет чувствовать себя обязанным, но дело даже не в этом. А в чем было дело, Баки не знал, не хотел знать, не хотел копаться в себе в поисках ответа, который неизбежно бы нашел среди разлагающихся останков прежнего Баки Барнса.

Вместо ответа Баки ударил. Слабо и неприцельно, куда-то в сторону от ее головы, но она ответила тем же, и очень скоро оба перестали нещадно мазать, валяясь в тесной сцепке по полу и натужно рыча в попытках освободиться каждый от своего захвата.

— Кто я… для тебя? — прохрипел Баки, пытаясь высвободить металлическую руку из-под обвивающей ее ноги. Получилось успешно, и одним рывком Баки перекатился, подмяв ее под себя и обездвижив собственным весом. — Неужели все тот же безымянный никто, с которым нужно нянчиться, чтобы только он не захлебнулся собственной рвотой? Кого ты видишь во мне? — требовательно прорычал Барнс, переместив правую руку ей на шею так, чтобы она не смогла отвернуться. — Скажи!