Чужое небо
Шрифт:
— Баки… — ее голос прозвучал надтреснуто, лицо исказилось в гримасе то ли сопротивления, то ли отчаяния, то ли в пополам того и другого.
— Ты доверила мне тайны, за раскрытие которых тебя уничтожат! Ты доверила мне пытаться убить тебя! Ты спокойно спишь у меня на груди, зная, что я могу свернуть тебе шею двумя пальцами! Но ты все еще врешь мне буквально обо всем, разрешая называть как угодно, только не по-настоящему! И считаешь, что это не должно меня волновать?!
— Потому что не должно! — прошипела она, вызывающе вскинув голову. — Потому что я не та, кто этого
Баки больно ужалило дежавю, и он понял, что, если срочно что-то не сделает с бушующей глубоко внутри праведной яростью, все рискует плохо закончиться. Однажды он подобное уже слышал, и обернулось все в итоге тем, что считавший себя недостойным его переживаний добровольно подписался на эксперимент, круто изменивший не только его собственную жизнь, но и ход мировой истории.
— Позволь мне это самому решить! — злобно выплюнул Баки, чувствуя, как ярость стремительно переплавляется в необъяснимое, щемящее чувство где-то в груди. — Не отбирай у меня хотя бы это право, прошу! — все еще восседая на ней сверху, Барнс склонился ниже и, повинуясь порыву, впился в ее губы, сперва жадно, грубо, а затем ласково, нежно. Без слов прося, беззвучно умоляя. — Впусти меня, пожалуйста! Пожалуйста… — продолжением должно было стать имя, ее настоящее имя, но Баки передумал, договорив совершенно иное. — Пожалуйста, Ди. Расскажи мне. Поговори со мной! Ты же знаешь, я умею хранить секреты.
— Если это хоть чуточку из чувства долга, из обязательства, прошу, Джеймс, не надо.
— Баки, — исправил он совсем мягко, от прежней бури в нем не осталось и следа. — Я Баки, не Джеймс, сколько раз повторять? И это ни разу не долг. Давно уже нет.
Той ночью они остались в Москве, блуждать по кремлевским подземельям в поисках не похожего на общую казарму ночлега, где можно было понадеяться не быть скомпрометированными.
— Что это? — спросил Баки, с интересом рассматривая оказавшийся в его руках, уже знакомый конверт из грубой бумаги, запечатанный сорванным красным сургучем.
— Билеты в Большой театр на премьеру балета. Он хочет с тобой познакомиться лично. А это он любит делать не слишком навязчиво, но в достойных местах с достойным окружением.
Не то чтобы Баки так жаждал скорейшего знакомства, не то, чтобы у него был выбор, но театр, куда, судя по количеству билетов в конверте, он был приглашен не один, определенно был местом лучшим, чем кабинет Кремля.
Оставив Баки наедине со своими мыслями, она ушла, сказав что-то про еду, но он едва ли слушал. Она ушла, захлопнув за собой дверь, а Баки остался сидеть на узкой кровати и молча смотреть ей вслед, пытаясь унять нарастающую дрожь, не дать зубам снова сжаться слишком сильно, не дать челюсти задрожать.
Роковые женщины прекрасны, опасны и влиятельны, имеют всемогущих покровителей, чье слово вершит судьбы людей и целых государств, но и они… совершают ошибки, и они имеют свои слабости.
Почему-то Баки верил, больше всего на свете желая ошибиться, что до личного знакомства дело не дойдет и билеты ему не пригодятся. Просто не успеют.
Почему-то Баки насквозь видел, нутром чуял всю проржавевшую до основания преданность
Почему-то, едва сомкнув веки, Баки увидел на обратной их стороне выбитые кровью слова: знакомые, понятные, но, между тем, абсолютно бессмысленные и слишком глубоко засевшие где-то в самом основании его раскалывающегося черепа:
Желание верить.
Ржавый подонок.
Семнадцать — цифра на доме.
Рассвет над Москвой.
Печь, на которой закипал чайник.
Девять ровно на кремлевских часах.
Добросердечный дурак, который слишком ценил веру погибшего друга в добро, чтобы бежать, спасая собственную жизнь; дурак, которому хватило ума превратить долг в любовь.
Возвращение на родину, в страну, что, забыв обо всем остальном, скорбела о потере Величайшего в истории Солдата.
Один, как ярлык в напоминание о том, что иначе быть не может.
Товарный вагон, тот самый, с которого все началось.
Эти слова горели у него перед глазами, звучали набатом, раскраивали череп пополам, в них ему чудились крики, нечеловеческие вопли безумия, проклятия и никем так и незамеченные отчаянные слезы.
В этих словах ему ясно виделось все то, чего он так боялся и чего быть не могло.
Он вскинулся на кровати, задыхаясь и беспомощно хрипя.
«Доброе утро», — раздалось в голове, и кошмар обрел свое бесконечное продолжение.
«Доброе утро, солдат».
«Я жду приказаний».
— Слышали когда-нибудь про нейролингвистическое программирование, доктор? Боюсь об заклад, что нет. Некий Грегори Бейтсон, благослови господь его гений, совсем недавно стал использовать это понятие в своих трудах. Извольте ознакомиться, фройляйн?
========== Часть 11 ==========
Комментарий к Часть 11
Автор сдал биохимию и все еще жив…
Только я и ты, лишь только мы вдвоём,
а потом я уйду, и снег за окном
напомнит тебе,
что я уже не вернусь…
1-е марта 1946 год
«Слышал когда-нибудь про нейролингвистическое программирование, солдат?»
Желание.
Ржавый.
Семнадцать.
Рассвет.
Печь.
Девять.
Добросердечный.
Возвращение на родину.
Один.
Товарный вагон.
Доброе утро, солдат.
В тот день Баки снова разбудил кошмар: чувство бесконечного падения в никуда и крик до немоты; ломаное пространство, неконтролируемое вращение и удар, сломавший ему все кости разом. И холод, холод – безжалостный, всепоглощающий холод.
Дрожащий и клацающий зубами так, что казалось, на этот звук вот-вот примчится поднятая по тревоге охрана, Баки беспомощно кутался в одеяло и закусывал губы, чтобы перестать трястись. Он даже пытался напеть себе что-то из того, что она ему пела, когда была рядом, какую-то русскую бессмыслицу, которая обычно помогала. Обычно, не сегодня.
– Тебе плохо? – следующее, что спросил охранник вслед за набившими оскомину командами «На выход!» и «Лицом к стене!»
Баки лишь дернул головой, выражая молчаливое отрицание и, собравшись с силами, выдал, как ему показалось, достаточно членораздельно: