Чужого поля ягодка
Шрифт:
— Я — растаю?! — с болезненной нежностью обхватывая её худенькое тельце, весело возмущался он. — Вот такой здоровенный бугай — и исчезну? Как утренний туман, да? Я похож на сон? Бредишь, госпожа моя… А вот так — я более материален?… Или вот так?… — он щекотал её или принимался покусывать и бродить губами по самым нежным местечкам, и она вскоре забывала о своих невнятных опасениях и страхах… Но от её страхов у него самого где-то глубоко-глубоко в груди всё-таки поселился нетающий холодок, который ему пока удавалось надёжно от неё прятать… И который так хорошо сочетался с его «сторожем».
В общем, неудивительно, что Джея накрывало даже на таком удалении…
Три дня?… На Джея накатило гораздо раньше.
Тем
— Ребята… а вы меня ещё долго игнорировать намерены?
— Мм…? Ты о чём? — посмотрел на него Бен. Потом взглянул в небо, на восходящую луну. И тут же понял: Джей «оглох». — Эх, бедолага… значит, всё-таки не миновало тебя. Однако это не мы тебя игнорируем — мы не настолько жестоки. Это просто ты нас не слышишь. Пройдёт, пройдёт… Только держись поблизости, так будет полегче.
Держаться поблизости Джей согласился сразу и выполнял это предложение буквально: разве что руками за Бена не хватался. Хотя и очень хотелось.
Бен «запер» его в доме, где передал под опеку Миль. Прекрасно понимая, насколько Джею сейчас не по себе, Миль подавила свою нелюбовь к прикосновениям и устроилась с рисованием к нему поближе, чтобы то и дело касаться его руки, встрёпывать и поглаживать его волосы, приносить что-нибудь вкусное, просто сидеть рядом и с улыбкой смотреть в глаза… В общем, не давать ему почувствовать себя оторванным и покинутым.
И против воли вспоминалось, как это состояние впервые настигло её саму…
…Луна от ночи к ночи исправно толстела, и однажды под вечер всплыла над горизонтом идеально круглая и оранжевая, как гигантский диковинный фрукт. Миль посмотрела на неё и покачала головой: всё-таки она тут у них ненормально здоровенная, и выглядит не плоской, а выпуклой и тяжёлой… И настолько близкой, что мнилось — протяни руку и достанешь… Зыбкая дорожка, протянувшаяся от неё до самого берега, маня и играя бликами, звала ступить на свою бликующую лёгкую поверхность и устремиться вдаль, неведомо куда… обещая, что выдержит, не раздастся под ногами, и приведёт… обязательно приведёт… неважно, куда — куда угодно душе, а душа-то знает, куда ей надо… И хотелось поверить этим обещаниям и уступить этому зову… лишь бы унялась эта крупная, до ломоты, дрожь в суставах… угасла бы эта потребность двигаться, бежать в неведомые пределы…
…Нет, не следовало всё-таки вспоминать, как это было в первый раз — даже сейчас стоило заметного труда не заметаться, не поддаться зову, унять мучительную жажду движения… Тем более мучительную, что непонятно было — а куда, собственно, надо двинуться-то, зачем, что такое там тебя ждёт и зовёт…
Хорошо, что теперь она уже умеет с этой бедой управляться. Но как же трудно было поначалу! До сих пор жуть берёт: сразу после ментоглухоты, тяги к движению и изматывающей дрожи отказало зрение. Всё стало видеться в невероятных спектрах и радугах, поплыли перед глазами цветные призраки, бесформенные и сияющие, потом всё раздробилось на миллионы слепяще-ярких искр, агрессивно колющих взор и переливавшихся красиво и очень утомительно для бедных глаз — которые, как оказалось, бесполезно закрывать: всё становилось ещё ярче… И едва эти пятна только ещё стали угасать, как голова завибрировала от оглушающего множественного эха — всевозможные голоса, всевозможные отзвуки заполонили её бедную головушку, раня и разрывая черепную коробку и вспахивая мозг — пело, гремело, дребезжало, шелестело, шипело, журчало, выло, мявкало, одновременно, перекрикивая, пробиваясь, перекрывая, заглушая и затухая, чтобы снова ворваться и болезненно метаться внутри неё… А когда она решила, что больше не может — стало стихать и ещё через несколько минут прошло вовсе, только слегка позванивало в ушах, как будто ломались тонкие льдинки, да всё тело покалывало, как бывает когда отсидишь или отлежишь ногу-руку… Но тут нахлынули и принялись травить всё, что оставалось в мире нетронутым — запахи: вонь, ароматы, благовония…
С ужасом понимая, что этой, с каждым мигом усиливающейся, волны она может уже и не перенести, безуспешно сражаясь с выворачивавшимся желудком, на непрочной грани подступающей паники и безумия Миль напряглась всем телом, всем существом своим, собрала остатки сил — а чего их беречь, ведь иначе они уже и не пригодятся! — и стала яростно глушить в себе все эти слепые наплывы разносящего её на части хаоса, отторгать, выдавливать из себя, сопротивляться, отчаянно защищаясь от неведомой, слепой, беспощадно терзающей силы…
И ведь справилась. Победила, так и не поняв, а что ж такое мяло и ломало её. Осознала этот факт — и провалилась в небытие…
Как же тогда испугался бедный Бен, найдя её без сознания… Но зато — какой неоценимый опыт смогла она потом ему передать. Остаётся надеяться, что этот опыт поможет вскорости и Джею…
…Который, кстати, ещё держится молодцом — сидит на месте и даже старается не проиграть: Бен притащил какую-то трёхмерную игру и сумел его в неё втянуть. Игра, достаточно сложная и увлекательная, требовала сосредоточености — как раз то, что доктор прописал. Беда была только в том, что сосредоточиться-то как раз и не получалось… Если всё пойдёт хорошо, ночь минует без неожиданностей, а ближе к утру наступит кризис. Вот тогда-то и придёт самое время… А, нет, перехвалила: всё-таки его заметно корёжит.
Бен, тоже заметив, как ломает Джея, сделал единственное, что мог: крепко обнял и сказал:
— Терпи. Это не ты хочешь уйти — это действие лихорадки.
— Я… я понимаю, — Джей гримасничал, крутил головой, на лбу выступила испарина, дышал часто, сердце колотилось как после бега, конечности вздрагивали… Лишённый менто, он чувствовал себя почти инвалидом… да вдобавок — обворованным. И ему было больно и страшно.
— Ничего ты покуда не понимаешь, — улыбнулся Бен, — но ты непременно справишься, — и предложил: — А давай-ка я тебя помассирую. Снимай рубашку и ложись.
Начав с шеи и плеч, Бен принялся разминать и растирать его сжавшиеся в узлы мышцы, выгоняя напряжение, добиваясь — и добившись расслабления: возбуждение понемногу оставляло Джея, дыхание выровнялось, его переставало трясти и подбрасывать, вызывая боль в суставах рук и ног… Но до утра было далеко. Завтра ментоглухота пройдёт, исчезнет гиперподвижность, явится следующая волна… до которой надо ещё дожить.
А пока Бен перехватывал Джея у двери всякий раз, когда он, неожиданно для себя, там оказывался, сопровождал его и в туалет, и на кухню. И терпел его мрачность и недовольство, которые из него так и сочились … И караулил, сидя в ногах, когда Джей внезапно всё-таки ненадолго вырубился — сон этот был непрочным, прерывистым, и не принёс облегчения… И, конечно, пытался наставлять его, когда он доставал вопросами:
— Бороться? И можно, и нужно, а то дальше будет ещё хуже. Вспомни блокировку — усилие похоже.
— Ещё хуже?! — ужаснулся Джей.
— Начнётся сама лихорадка, — кивнул Бен, — а это — только предвестники, прелюдия к ней. Жаль, у тебя сейчас нет менто, я бы дал тебе ориентир…
— И… когда она начнётся? И как?
— Когда-а… Думать мы можем что угодно, но как оно будет… — он пожал плечами. — Надеюсь, к завтрашнему полудню ты созреешь для следующей ступени. Хотя… у тебя всё может быть и не совсем так, как у нас. У нас и у самих-то это только четвёртая лихорадка, и теперь она начинается не в полнолуние, как в первый раз, а уже в начальной фазе. Сначала — глухота, как у тебя сейчас, и хочется идти, бежать куда-то, а через некоторое время — собственно приступ: бьёт озноб, трясёт, ломит суставы… После этой трясучки — зрительная волна, потом слуховая… и так далее. Длится каждая час-два, а по ощущениям — вечность.