Чужой среди своих 3
Шрифт:
— Он боится, — усмехнулась мама, которая, неожиданно для меня, выглядит не паникующей, а собравшейся.
— Да, это не Каминская[i], — усмехаюсь кривовато, не добавляя, что результат в любом случае практически предопределён, защищай нас Дина Иасаковна, увязшая, как назло, в других правозащитных процессах, или Ария, не ко времени слёгший с воспалением лёгких. А у нас вышло вот так, как вышло…
— Делоне три года дали, — вспоминаю участника «Демонстрации семерых» и мысленно примеряя на себя лагерный бушлат. Не нравится…
…
Последнее — угроза более вероятная, но, с учётом моего несовершеннолетия, вряд ли по жёсткому сценарию. Вероятней всего, после нескольких недель в дурке, если я туда попаду, обзаведусь «диссидентским» диагнозом «вялотекущая шизофрения», а это…
Непроизвольно кидаю взгляд в сторону висящей на стене гитары.
… меня уже не так пугает. Диагноз, в конце концов, не заточка в животе. В те минуты я не очень-то и испугался, ибо адреналин и такая череда событий, что не то что бояться, а думать некогда!
… а потом в глубине моего разума поселился липкий, подтачивающую душу страх. Я теперь, как никогда, понимаю выражение «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца[ii]». Жить так годами, боясь всего и вся, замирая при виде милиционера и вздрагивая каждый раз, услышав дверной звонок? Не хочу…
— Бабицкий ссылкой отделался, — отозвалась мама после долгого молчания, — Литвинов на полгода сел, теперь в ссылке.
— Ссылка… — невольно усмехаюсь, — она нам так и так грозит, даже если, как предлагает Иван Натанович, отступим.
— С учётом вчерашнего, — глуховато сказал отец, кашлянув и непроизвольно поморщившись от боли, — полагаю отступление бессмысленным. Нас там или убьют в якобы пьяной драке, либо посадят за какую-нибудь уголовщину, для острастки.
— Если уж ребёнка… — яростно сказала мама, дёрнув в мою сторону глазами и плотно сжав губы. Она не договорила… да и я не считаю себя ребёнком. Но что я там считаю, и какой у меня жизненный опыт и память о прошлой жизни, совершенно неважно!
Я, чёрт подери, официально несовершеннолетний, и вчерашнее нападение на меня — маркер. Надеяться, что это эксцесс исполнителей, разумеется, можно, но вот делать на это ставку — глупо!
Исполнители потом могут лишиться погон, нам-то что… если это будет — потом?!
— Огласка, — выдавил я, озвучивая витавшее в воздухе, — Максимальная!
На лицах родителей облегчение… они, судя по всему, давно думали о чём-то таком, но не хотели давить на меня, подвергать риску и стрессу.
— Ватман надо купить, — решительно сказала мама, — завтра же…
— Ткань, — перебиваю её, — У тебя белая ткань была, помнишь? Плотная такая…
— Правда, Ханна, — поддержал меня отец, — Если всё так пошло, то какой там ватман…
— И то правда, — глуховато сказала она, принуждённо улыбаясь, — Завтра же… верно?
— Да, — не сразу ответил отец, мельком глянув на меня, —
Я засуетился, доставая краски, карандаши и авторучки, а мама, то и дело кусая губы, полезла за тканью.
— Ну… — несколько минут спустя сказал отец, — сперва придумать, что писать и рисовать, верно? Кратко и ёмко.
— На разных языках обязательно, — уточняю я, — чтобы огласка максимальной была. Чёрт их знает… может, они и сейчас плёнку у туристов отбирают[iii]!
— Надо подумать, — отозвалась мама, — как следует подумать…
— Не нервничай, — наклонившись, сказала мне мама, улыбаясь слегка вымученно и устало.
— Угу… — не спорю с ней, хотя мне кажется, что нервничает как раз она, но если ей спокойней вот так, одёргивая и давая советы, то и ладно.
С хозяйственной сумкой, из которой вызывающе торчит палка полукопчёной колбасы и батон, читающая нотации сыну-оболтусу, она замечательно выписывается в толпу советских граждан, многолюдной рекой текущих по тротуару. Классический советский типаж, плоть от плоти.
Ничуть не хуже, надеюсь, вписываюсь и я. Эмоции на моей не слишком выразительной физиономии можно понять как недовольство мамиными нотациями…
… во всяком случае, я на это надеюсь.
Отец чуть в стороне, не с нами, идёт, засунув забинтованные руки в карманы лёгкой просторной куртки, небрежен и независим, как и полагается уважающему себя пролетарию. Ссадины на лице, успевшие расцвести и налиться замечательной чернотой и желтизной, ничуть не противоречат выбранному образу.
Сколько таких после каждой получки и аванса, вечера пятницы и посиделок в гаражах…
Милиционер, молодой парень плакатного вида, выбранный не иначе как за внешность, скользнул по нам равнодушным взглядом.
— Ф-фу… — я оказывается, и не дышал сейчас…
— Почти пришли, — негромко говорит мама, переглянувшись с супругом. Киваю…
… сердце колотится так, что ещё чуть, и оно проломит грудную клетку, а ноги невольно замедляются, и приходится прилагать усилия, чтобы идти быстрее.
' — Лучше ужасный конец…' — вертится в голове, но где-то очень глубоко есть предательская, глупая мыслишка просто развернуться и уйти… А потом уехать — в глушь, в Сибирь, на стройки…
Вот только зачем?! А главное, я же и там не перестану бояться, и этот чёртов страх, липкий и противный, от которого сосёт под ложечкой и сердце работает с перебоями, он же никуда не уйдёт!
— Дошли, — негромко говорит отец при виде очереди в Мавзолей, и замедляет шаги, снимая куртку.
Мама, кивнув, вопросительно смотрит на меня…
… киваю, и она, аккуратно поставив сумки на брусчатку, вытаскивает из неё намотанные на рейки куски ткани. Колбаса падает под ноги… плевать!
Вижу дикий взгляд какой-то бабки, которая уже, кажется, что-то поняла…