Чужой среди своих 3
Шрифт:
Примерно через полминуты доктор, в сопровождении Татьяны Филипповны и санитарки, сопроводили меня во двор, проведя по безлюдным казённым коридорам. Санитарка, бдительный кадавр советского производства, шла при этом сзади, придерживая меня за ворот и тяжело, гайморитно сопя в затылок.
Во дворе, возле служебного «Москвича», заботливо отполированного, с медными монетками, проложенными под резиной стёкол, курит бравый усач средних лет из тех, кому будто самой судьбой предназначено быть шофёром, и никем иным! Вот взглянешь на такого хоть в бане, хоть на рыбалке, и сразу видно — шофер.
При виде дородной
Татьяна Филипповна, недолго переговорив с врачом, подошла к автомобилю, благосклонно кивнула водителю, подскочившему распахнуть дверь, и уселась, по странной привычке советских начальников, на переднее сиденье.
' — Розочка, разумеется, — обречённо констатирую я, мельком заметив рукоять, — сдавленный писк советской моды!'
Не знаю, по какой уж там причине, но эта розочка, как и весь советский автомобильный антураж, произвела на меня гнетущее впечатление.
— Куда! — без нужды рявкнул на меня шоферюга, топорща усы, — За нами поедешь, а то ишь…
Я на это даже плечами пожимать не стал, потому что, ну какое там, к чёрту, «ишь…», если на плече лежит тяжёлая длань неласковой советской действительности, принявшей облик санитарки из психбольницы.
Ждать пришлось недолго, из-за угла выехал тот самый автозак, и даже сержант внутри был — то самый. Всё те же желваки на широком деревенском лице, и всё те же скрепы, смыкающие обветренные уста. Разве что теперь от него много больше пахнет куревом, и совсем чуть-чуть — салом с чесноком.
Играть в гляделки с сержантом мне неинтересно, да и честно говоря, есть лёгкая опаска. А ну как пропаганда победит служебный долг, и бдительный сын советского народа, взрощенный в ненависти к тому, кого приказано считать врагами, врежет мне, да со всей своей пролетарской яростью! У меня и так-то после задержания ноет спина, слишком близко и слишком быстро познакомившаяся с качеством советской мостовой, а ещё локоть и плечо, вывернутые представителем школы самбо «Динамо».
А гадать, будет ли сержанту потом выговор, и будет ли выговор людям в штатском, задержавшим нас на глазах иностранных туристов с несколько избыточной старательностью, особого смысла не вижу. Даже если и будет, мне-то что?!
Время в пути я коротал, пытаясь то разглядеть хоть что-то в решётку наверху перегородки, отделяющей нас от шофёра с сопровождающим, то, прикрыв глаза, думая о всяком. Думается откровенно плохо, и, что неудивительно, негативно, но видится и того хуже и гаже.
Ехали мы долго, а сколько, не могу сказать даже приблизительно. Время в таких случаях странная субстанция, способная как размазываться, вмещая множество событий в минуту, так и судорожно сокращаться, когда часы кажутся минутами.
Асфальт сменился просёлочной дорогой, снова асфальтом. Несколько раз мы переезжали через железнодорожный переезд. Наконец, короткая остановка, водитель «Москвича» нетерпеливо, и я бы даже сказал — нагло, просигналил кому-то, и мы въехали во двор, остановившись наконец.
— Вылазь давай, — коротко приказал мне открывший дверь автозака милицейский старшина, — приехали.
—
Выпрыгнул я прямо заботливые руки старшины, подхватившего меня, и, не иначе как по привычке, скрутившего руки после приветственного удары под дых. Впрочем, он тут же опомнился, отпустив меня и оттолкнув в сторону.
Оглядываюсь по сторонам, пытаясь сообразить, а куда же, собственно говоря, меня привезли? Двор, насколько я могу видеть, большой, а забор — высокий, благо, хотя бы без колючей проволоки наверху…
… потому как остальное — навевает!
— … в нашем детдоме, — слышу отголосок чужого разговора, и всё мне становится ясно. Ну да… чем ещё это может быть?
Двухэтажный, безнадёжно казённый спальный корпус, длинный и какой-то унылый. Одноэтажные постройки и флигеля. Потрескавшийся, старый, но чистый, и я бы даже сказал — болезненно чистый асфальт, какие бывают, мне кажется, только в армейской части и в тюрьме.
Деревья и кустарники в ряд, но такие же унылые. Да и вообще, всё здесь навевает тоску и может, без всяких усилий со стороны декораторов, стать отличной базой для съёмок фильма о постапокалипсисе или хорроре.
Вся эта казёнщина, ощущение безнадёги, пропитывающее учреждения подобного рода…
… и лица. Детские лица, при виде которых мне стало нехорошо.
Не нужно говорить ничего… и так ясно, что детдом — для дефективных. Для сложных. Для бегунков. Для подростков с криминальными наклонностями…
… и с диагнозами.
— Вот, Савелов, — слышу голос Татьяны Филипповны как сквозь вату, — твои новые товарищи!
Не знаю, сколько я стоял в оцепенении, пытаясь осознать, что это всё не сон, и что я не персонаж авторского, артхаусного фильма из тех, что очень ценят члены жюри и тонко чувствующие зрители, но с персонажами которых отождествлять себя ой как не хочется!
Казалось, был готов и не к такому повороту событий, но то — в теории… Это как готовность к школьной драке, когда ты вроде и знаешь какие-то приёмчики, и даже учился когда-то чему-то, и накрутил себя соответствующе в горячечных мыслях, а как до дело дошло, так руки-ноги ватные, и удар совсем не тот, и противник, в общем-то совсем не грозный, не ложится с одного замаха.
Ворота с тягучим скрипом открылись, вырвав меня из сомнабулического состояния. Почти сразу же «Москвич», газанув без нужды, выбросив задними колёсами пыль, вырвался за ворота — прочь из серой хмари, в нормальную цветную жизнь. Чуть погодя вперевалку выехал автозак, и двое мужчин, бдительно дежуривших возле металлических ворот, закрыли их на массивную щеколду, повесив потом большой амбарный замок, крашеный весёленькой голубенькой краской.
Сторож — немолодой, но крепкий ещё мужчина с нехорошими глазами, в котором без труда можно опознать человека, не менее четверти века проведшего в лагерях по служебной необходимости. Во взгляде его, с лёгким прищуром, читается готовность стрелять и привычка не считаться с чужими жизням и судьбами. Видно, что он может сломать человека походя, по совершенно пустяковой причине, не задумываясь, как ломал уже сотни и тысячи, и забыть об этом, как о чём-то несущественном.