Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса
Шрифт:
В условиях полной безысходности они мечтали вернуться в мир своего ласкового и душевного детства, беспощадно разрушенного реформой, – и естественным образом трансформировали эту мечту, заведомую несбыточность которой они прекрасно сознавали, в исступленную мечту о светлом будущем. И любой, кто мог подсказать им мало-мальски внятное обоснование этой мечты, вне зависимости от степени его правдоподобия и разумности становился в прямом смысле слова их властелином, так как соответствовал их не осознаваемым и потому не поддающимся логическому контролю, находящимся на грани религиозного экстаза
Данный психологический феномен стал одной из ключевых (хотя и всячески ретушируемой большинством историков самых разных политических симпатий, часто по противоположным причинам) причиной массового исхода разночинцев в революционное движение [7].
Колоссальную роль в этом исходе сыграло и общее недоверие царской власти к знаниям и их носителям как таковым. Достаточно вспомнить, в частности, что ключевой причиной поражения Российской империи в Крымской войне (ставшей первым общеевропейским походом против России) явилось, как это ни анекдотично звучит, категорическое и совершенно сознательное нежелание Николая Первого учить офицеров даже сугубо военным знаниям (см. сноску 54).
Весьма эффективный и разумный с точки зрения повседневного, тактического управления император совершил фатальную стратегическую ошибку, так как боялся, что вместе с даже ограниченным профессионализмом офицеры впитают западный либеральный дух вольнодумства, что приведет к новому восстанию декабристов. Эту постыдную и пагубную традицию продолжил Указ «о кухаркиных детях», вполне в традициях нынешних либералов отечественной сборки решительно ограничивающий получение образования для детей малоимущих, одобренный не кем-нибудь, а лучшим российским императором – Александром III Миротворцем.
Будучи по своей природе военной, самодержавная власть последовательно отстранялась от социально чуждых ей носителей знаний и, по моральным соображениям (а также из нежелания делиться политическим влиянием), от бизнеса, – восстанавливая против себя интеллигенцию и уверенно крепнущее по мере развития экономики предпринимательство (единственной доступной формой политического взаимодействия которого с властью оставалось в силу этой политики коррумпирование последней, достигшее гомерических масштабов в конце царствования Николая II).
Интеллигенция же объединялась с бизнесом, нуждающимся в знаниях и ищущем себе оправдания и развлечения в культуре, – а технологии, финансы и моды (политическое значение которых в России традиционно принято драматически недооценивать) по-прежнему шли почти исключительно с Запада. Этот формирующийся конгломерат постепенно привыкал ориентироваться на прежде всего либеральный, про-британский Запад (да и ценности колонизированных народов Востока осмыслялись с основном в западных категориях) как источник своих ценностей, а затем и служить ему, – причём в усугубляющемся противостоянии с царской властью.
В феврале 1917 года именно этот конгломерат, уже привычно, на уровне рефлексов опираясь на либеральный Запад, смел империю, – однако его собственные политические представители были не более чем обслугой этого Запада и не смогли удовлетворить ни одну из насущных потребностей общества, которые они сумели
В результате в 1917–1938 годах Россия спасла себя большевиками, которые, в свою очередь, смели либеральных представителей Запада (сначала непосредственных, а затем опосредованных Коминтерном) и ценой чудовищных жертв преодолели кровавый хаос, восстановив, хотя и далеко не сразу, российскую государственность, ориентированную на национальные интересы.
Однако в силу решения прежде всего непосредственно военных задач Советская власть по своему духу являлась преимущественно военной, – и это восстановление произошло по старым лекалам отторжения «орденом меченосцев» интеллигенции и хозяйственных деятелей, а также либеральных веяний Запада как таковых.
В результате с исчезновением мобилизующей внешней угрозы уничтожения общественное развитие повернуло на старую колею, и историческая трагедия России воспроизвелась на рубеже 80–90-х годов XX века чудовищным аналогом либерального Февраля 1917 года, который мы до настоящего времени, рискуя как цивилизация погибнуть в его разложении, никак не можем преодолеть.
Как отмечает А. И. Фурсов, в 60–70-е годы Советский Союз одержал две тактические победы над Западом, которые обернулись колоссальным стратегическим поражением.
Сначала «с условными Ротшильдами против условных Рокфеллеров» СССР (его Московский народный банк был крупнейшим, – хотя в силу отсутствия стратегического мышления у советских руководителей и отнюдь не самым влиятельным, – банком лондонского Сити) создал рынок евродолларов, лишивший финансовые власти США контроля за финансами Европы и создавший возможность обратного воздействия.
Затем «с условными Рокфеллерами против условных Ротшильдов» Советский Союз создал грандиозную систему экспорта нефти и газа в Европу, создав экономический симбиоз с ней и обеспечив тем самым предпосылки для создания нового, евразийского, гиперконтинентального субъекта глобальной конкуренции.
Обе эти операции принесли Советскому Союзу огромные деньги и глубокое политическое влияние, – однако вырастили внутри него поколение управленцев, тесно связанных с либеральным Западом, не мыслящих себя вне его, являющихся его сторонниками и поклонниками и, соответственно, ненавистниками своей страны. Именно эта социальная группа стала питательной почвой нынешней реинкарнации либерализма, ударной силой Запада, его «пятой колонной», уничтожившей в конечном итоге советскую цивилизацию.
Ситуация была качественно усугублена марксистским начетничеством – фундаментально ошибочным восприятием понятия «рабочий класс».
При всех своих недостатках советская управляющая элита, последовательно стараясь придерживаться марксистской идеологии, честно и последовательно пыталась служить рабочему классу. Однако её руководство оказалось не в состоянии осознать, что уже даже первая научно-техническая революция сделала передовым классом общества принципиально новый рабочий класс – инженерно-технических работников (ИТР), а занятые на традиционных рабочих должностях стали в условиях технологий, уже позволявших массовую автоматизацию, «уходящей натурой».