Цвет боли: красный
Шрифт:
— Ты всегда такая строптивая?
Я только хмыкаю.
— А как покорности добиться?
— Только лаской.
Сказала и покраснела. Опасные игры, опасные разговоры, но нам обоим нравится. Вопрос только в том, чем все закончится и как скоро.
— А разве я не ласков? Уж так стараюсь, но ты сама ко мне в спальню не приходишь, меня не приглашаешь…
С этими словами он сажает меня к себе на колени, правой рукой обхватив меня за спину, а левой, не теряя времени, ныряет под рубашку.
— Ларс!
— Да, дорогая?
Обезоруживающее «дорогая»… Он словно чуть удивлен
— Почему ты меня так боишься? Если бы я не мог держать себя в руках, давно бы изнасиловал, но я же держу. Нет, чтобы оценить усилия…
Его рука по-хозяйски играет с моей грудью.
— Ларс, перестань, пожалуйста.
Я умоляю не потому, что боюсь его, я боюсь себя.
— Неприятно? — мурлычет он мне на ухо.
Я задыхаюсь и от движения пальцев, и от шепота.
— Приятно.
— Тогда терпи. Я сейчас еще целовать буду. — Пальцы уже расстегивают рубашку. — А будешь сопротивляться, совсем раздену.
Теперь над моей грудью колдуют его губы. Не знаю, как долго длится сладкая мука, противиться которой у меня нет никаких сил. Невольно я выгибаюсь дугой от избытка ощущений. Его пальцы берутся за пояс джинсов…
Вдруг он резко пересаживает меня на пол и почти бросается к камину — подкладывать полено.
— Вот как опасно заниматься латынью с сексуальным маньяком…
Опомнившись, я торопливо застегиваю рубашку. Не оглядываясь, понимаю, что он излишне долго возится с камином, вороша и вороша поленья.
Когда Ларс возвращается к креслу, он уже взял себя в руки. Как жаль…
— Ты любишь Хуго Альвена?
— Шведскую рапсодию?
— Не только. — Ларс вдруг хитро прищуривается: — Сходи, оденься-ка потеплей, это надо слушать на берегу. Встретимся внизу, только надень свитер и носки. Ты сегодня уже обедала, тащить на руках будет тяжело. Иди, иди.
Что за непостижимый человек! Серьезность вперемежку с насмешкой и лукавством. И это после страстных поцелуев моей обнаженной груди!
В своей комнате я тихонько трогаю грудь, которая продолжает гореть. Конечно, мне до смерти хочется, чтобы он перестал сдерживаться, но не скажешь же ему это прямо в лицо? К тому же цель моего визита… несколько иная… Черт бы побрал эту Анну и Оле! С другой стороны, если бы не они, я никогда не встретила бы Ларса Юханссона.
Я вздыхаю: неизвестно еще, к чему эта встреча приведет. Поиграет со мной, как с котенком, и выбросит за дверь. Как он сказал, восемь дней и ни днем меньше? А через восемь будет другая? Я с тоской вспоминаю, что этот срок заканчивается совсем скоро. Но что я могу поделать, не вешаться же ему на шею? Если повешусь, спокойно снимет, развернет в сторону причала и поддаст рукой, чтобы быстрей бежала к яхте.
Я ничего не могу поделать ни чтобы подтолкнуть Ларса, ни чтобы остаться рядом с ним надолго.
Одеваюсь и спускаюсь вниз. Ларс ждет меня с наушниками в руках.
— Перчатки взяла? И шапку надень.
Строго проследив, чтобы я была укутана от ветра, он ведет меня на улицу. Ветер без снега, но весьма ощутимый. Ларс машет рукой обеспокоенному Жану:
— Мы на часок, постоим на мысу.
Рядом с Ларсом я готова час мерзнуть на
Порывы ветра вздымают волны. Сегодня погода явно не для плавания. И не для стояния на мысу. Пока не холодно, но я понимаю, что за час просто околею, несмотря на свитер и капюшон.
— Вот здесь. Наушники…
Одни мне на голову, вторые ему, я поняла, что слушать мы будем одно и то же. Ларс расстегивает свою куртку и прижимает меня к себе спиной, укутывая. Я зачем-то храбрюсь:
— Мне не холодно.
Его рука приподнимает мой наушник.
— Тебе неприятно, когда я обнимаю?
— Приятно. Я думала, ты решил меня согреть.
— И это тоже.
В наушниках начинает звучать музыка.
— Это четвертая симфония Альвена, «На краю архипелага». Слышала?
Я слышала, но никогда вот в таких условиях, когда свищет ветер, в лицо летят мелкие брызги от разбивающихся о камни волн. Руки Ларса запахнули на мне его куртку и крепко обнимают, его подбородок касается виска, я чувствую это сквозь ткань капюшона.
В наушниках словно из небытия возникает женский голос. Далеко-далеко… такое ощущение, что он слышится из-за того острова, что виден на горизонте… Ларс прав, то, что написано в море, надо слушать там же. Конечно, Альвен писал не прямо в море, но его душа в это время точно парила над волнами. Никакие лучшие залы с самой замечательной акустикой не способны передать ощущение, которое рождается при согласовании звука и волн. Мало того, природа словно подчиняется аккордам из наушников — когда нужно, ветер вдруг затихает и море у ног лишь слегка перекатывается, играет водой, а потом, согласно звукам, взрывается и швыряет на камни очередную волну, которая разбивается тысячами отдельных капель. При каждом таком приступе неистовства в лицо летят ледяные брызги, вода под ногами пенится от ярости… Я жадно вдыхаю эту ледяную морось всей грудью, ноздри раздуваются, тело напрягается, словно отвечая на вызов ветра и моря.
А потом музыка снова успокаивается, переливается, и послушный ей ветер улетает неистовствовать на другие острова. Я тихонько смеюсь…
— Что?
— Там, — я киваю в ту сторону, куда умчался ветер, — включили позднее? Ему нужно успеть побушевать и там?
Каким-то чудом Ларс понимает, о чем я, видно, думали об одном, усмехается:
— Сейчас вернется…
И правда, за мгновениями затишья следует новый штурм, потом снова все стихает… Так раз за разом. Я действительно не понимаю эту фантастику: ветер и море послушны музыке, или Хуго Альвен писал ее, наблюдая то же, что видим и мы, слыша это же неистовство?
А когда в конце и музыка, и волны доходят до высшей точки кипения, я выпрямляюсь, не просто противясь, а бросая вызов стихии, и… и то, и другое стихает, «склоняясь» передо мной. Затихают и вода, и аккорды…
Потрясенная до глубины души, невольно замираю. Все подчинилось моей воле, или Альвен волшебник, способный предугадать, что понадобится девушке, стоящей на ледяном ветру на мысу во втором десятилетии двадцать первого века?
Некоторое время мы стоим молча, даже шевелиться не хочется. Потом Ларс вздыхает: