Цвет боли: красный
Шрифт:
Не глядя на него, выхожу из библиотеки, плотно прикрываю за собой дверь. Почти на цыпочках спускаюсь в малую гостиную, но вместо того, чтобы взять скрипку и отправиться к себе, как сказала, сажусь за рояль и начинаю тихонько играть «Таинственный сад» Рольфа Ловланда. Сначала совсем тихо, чтобы не разбудить… А, собственно, кого? Ларс в библиотеке, там тяжелая дверь, ничего не слышно, а Свен ушел к себе… О том, что может появиться Жаклин и снова начнет угрожать, почему-то не думается. К тому же еще не поздно, часов девять вечера, спать рано.
Если явится Ларс или услышит Свен,
Но дверь в гостиную плотно прикрыта, ни Ларс, ни Свен не появляются, я играю, уже не боясь, так, как это требует душа. Пальцы, конечно, подзабыли, играла вообще с месяц назад, а эту сказочную мелодию и вовсе давно, но папа прав, когда поет или плачет душа, струны тоже поют или плачут…
Рояль не скрипка, я владею им только как сопутствующим инструментом, то есть, как школьница, но это же не концерт…
Происходящее в моей собственной душе и моем сознании недоступно моему же пониманию. Ларс признался, что он убил человека. У меня нет никаких оснований этому не верить, тем более, я знаю кого и даже как, видела фотографию трупа. Чтобы убедиться в его виновности или невиновности я приехала сюда, да и вообще с ним познакомилась. Теперь знаю, что виноват, и… не верю в это! Почему? Потому что он умопомрачительно красив, что я тону в его стальных глазах, что ему нравится мое тело?..
Я понимаю, что в подобных вещах просто так не признаются, если это не была дурацкая шутка, то возводить столь страшную напраслину на себя Ларс просто не мог. И чем же занимается мой изощренный ум? Потрясающе, но он ищет… оправдания! Я цепляюсь за мелькнувшую мысль, что Ларс сказал «человека». Да, он же не сказал «девушку», «Кайсу» или что-то подобное? А может, этот человек был преступником! Люди разные…
Здравый смысл напоминает, что Ларса вызывали в полицию.
Даже собственному здравому смыслу можно возражать. Ну и что, что вызывали и даже дважды, отпустили же! Правильно, убийц не отпускают, а если и отпускают, то только когда обвинения не доказаны. Сознание хватается за эту соломинку, за эту травинку между голых отвесных скал в надежде удержаться. В конце туннеля появляется крохотная световая точка, в глубине души я понимаю, что это самообман, светлячок, а не выход, но отказаться даже от светлячка просто не могу. Иначе незачем жить.
Я не пианистка и репертуара, подобного скрипичному, у меня нет, чаще играю по памяти несколько любимых произведений и кое-что с листа. Уходить не хочется, и я заглядываю в лежащие на рояле ноты. Это произведения из репертуара Ричарда Клайдермана. Обожаю этого голубоглазого красавца! Он так легко играет, кажется, сейчас взлетишь вместе со звуками. У Клайдермана обычно грустные произведения, особенно если это Поль де Сенневиль. Безумно красивые и грустные. Самое подходящее для моего настроения.
Сборник легко открывается на странице с «Браком по любви», который часто называют «Весенним» или «Осенним» вальсом Шопена. Видно, хозяин частенько грустит под эту музыку. Интересно, а мне можно? Я тихонько…
Я отвожу душу, тихонько изливая
Когда затихают последние звуки, решаю, что пора уносить ноги, потому что, если кто-то придет, все настроение будет испорчено. Беру скрипку, открываю дверь в холл и замираю на пороге, потому что рядом с дверью прямо на полу, прислонившись к ее второй половике спиной, сидит Ларс.
Я просто не знаю, что делать или говорить. Ларс поднимает голову, в глазах что-то такое, чего я понять просто не в состоянии.
— Ты хорошо играешь…
— Спасибо.
Он молчит, не шевелясь, мне остается только уйти к себе. Но скрипку я не выпускаю из рук.
Моя нога уже встает на нижнюю ступеньку лестницы, как сзади вдруг раздается тихое:
— Ее звали Маргит…
— Кого? — спрашиваю почти шепотом, не очень понимая о чем речь, но страшно боясь спугнуть откровение, которое предчувствую.
— Это было семь лет назад. Я нарушил первую заповедь топа: нести полную ответственность за боттома, связал нижнюю и оставил, понадеявшись на других…
Второй раз за вечер я переживаю шок. С трудом проглотив вставший в горле комок, выдавливаю из себя:
— Ты об этом убийстве говорил?
— Да, конечно. Иди спать, Линн.
Я послушно бреду к себе, пытаясь осознать услышанное.
В комнате широкая полоса лунного света, погода наконец решила побаловать нас ясным небом. Скрипка в моих руках еще долго плачет, рассказывая об умирающем лебеде, о несчастной любви, о тоскующей душе…
Удивительно, но ни сестра, ни отец Кайсы в ее квартире не появились, словно погибшая их вовсе не интересовала.
Вангер несколько раз перечитывал записи, сделанные наспех, когда осматривал вместе с Бергманом место преступления (тогда казалось, что это просто несчастный случай), но ничего интересного не находил. Ни-че-го… Так бывает у глухих дел, которые либо раскрываются вдруг, когда уже ничего хорошего не ждешь, либо не раскрываются никогда. У Дага было неприятное предчувствие, что на сей раз второй вариант.
Квартира Кайсы принадлежала муниципалитету, оттуда прислали запрос, можно ли освободить ее, сдав вещи на склад хранения, чтобы поселить других нуждающихся.
— Интересно, они сообщают новым жильцам, что случилось с прежними?
Вангер хмуро покосился на Фриду:
— Конечно, нет. Соседи расскажут в красках. Но, думаю, тем, кто туда переедет, выбирать не приходится, дом не слишком богатый, соседи пенсионеры и такие же малоимущие. К тому же в Стокгольме так много домов и квартир, где когда-то совершено преступление, что трудно выбрать некриминальное в прошлом место проживания. Да и в остальных городах тоже. У человечества тяга к лишению жизни себя или кого-то. Ты уверена, если живешь в старом доме, что в нем никто не умер или не повесился?