Цвет и крест
Шрифт:
– Не понимаю…
– Вот то-то, и мы не понимаем. Гул по церкви, по народу пошел, бабы сейчас между собой забалакали: вот, мол, мы говорили, что вернется, ну вот, и вернулся. «Цыц!» – кричат солдаты на них. И все пятнадцать солдат Московского гарнизона плюнули, вышли и возле церкви совершили великое бесчинство. Ну, скажите, что же это такое?
– Не понимаю, товарищ, не понимаю.
– И мы не понимаем. Приходите на сход разобрать это дело.
Пробираясь потом загуменной дорожкой на сход, завернул я огородами к Никите Васильеву, посоветоваться: жалко
– Зовут, – говорю, – меня, Никита, на сход, попа судить, будто бы он царя помянул…
– Боже сохрани, – ответил Никита, – не помянул, а так…
– Да как же так-то?
– Отцикнулся. Сказал «самодержавнейшего» и ах!., державу Российскую. Батюшка не помянул, а отцикнулся.
– А супругу и наследника!
– Да, говорю, ничего, ни супруги, ни наследника и ничего протчаго, отцикнулся и все. У нас это диво, а по протчим местам, даже в городе часто попы отцикаются.
Тогда попросил я Никиту и на сходе так сказать, и вместе мы с ним отправились.
Пошумели на сходе, погорланили. Сначала, было, решили к батюшке «апутата» направить, но никто не соглашался идти депутатом. И вышло, как предложил старый деревенский ходок Никита: без всякого шума, чинно, благородно попросить батюшку в воскресенье отслужить на выгоне молебен и прислушаться получше, кого он поминать будет. Так и порешили.
Приходит то воскресенье. Выносят на выгон из церкви хоругви, а солдаты несут красные «флаки»: «Да здравствует свободная Россия, долой помещиков!» О всем, конечно, батюшка предупрежден, ни жив ни мертв выходит из церкви.
Никита шепчет мне:
– Вот времена-то настали: раньше попы чертей судили. А нынче черти судят попов!
У батюшки служба быстрая и такая манера: сначала кое-как, только бы поскорей, а под конец как бы обрадуется чему-то и закончит с большим подъемом и простодушной радостью по случаю ли конца или праздника. Теперь служить ему трудно, все впились глазами в него, следят за каждым словом, Боже сохрани, ошибиться! Но тридцатилетняя привычка взяла свое, под конец оправился, воодушевился и победил…
– По-бе-е-ды… – как бы разбегаясь, запел батюшка.
И потом: раз, раз, раз!
– Благо-верно-му императору…
– Ах!
Вздрогнул.
И все вокруг загудело.
– Ах! Державу Российскую.
Батюшка вдруг как бы осыпался и еле-еле довел до конца.
Вскочил на табуретку первый оратор, начинает митинг:
– Товарищи, слышали?
– Слышали, слышали!
Первый оратор предлагает скромную меру: проверить церковное имущество. Второй оратор забегает дальше: потребовать сумму всего церковного имущества сельскому комитету. Третий товарищ спешит дальше, он забыл уже про священника и говорит про землю и волю.
Земля! Земля!
И вот, наконец, на табуретке любимый и страшный оратор Федька – большевик. Этот гол и ничего
– Земля, земля, за мною, товарищи!
Призывает народ немедленно захватывать помещичью землю, немедленно делить ее, кому что достанется: хоть по борозде, по две.
Земля, земля!
И так будто весь митинг бежит. Впереди бежит тот, кто вовсе гол, молод и ничего не боится.
– Земля, – зовет, – земля!
За ним бегут во весь дух: малоземельные, однолошадные, однокоровные. Оглядываясь, все ли бегут позади, посматривая на кустики, нельзя ли туда шмыгнуть, бегут двухлошадные, двухкоровные и разные мелкие арендаторы, нерешительно, смекая о всем, но с лицом обращенным в сторону бегущих, стоят сельские кулачки.
Отдельно, как заговорщики, собрались на свой собственный митинг безлошадные и безкоровные, вернее, помещичьи батраки: они боятся богатых мужиков, безнадежные рабы жизни, они давно уже на все махнули рукой, они знают, что работать у богатых мужиков придется много больше, чем у помещиков.
И заговорили безлошадные:
– Не надо земли!
Взбунтовалось все подполье Адамово, все оно бежит захватывать землю. А эти безлошадные не хотят вылезать из подполья и угрюмо твердят:
– Не надо земли!
У баб деревенских свой разговор – бабы по-своему разговаривают и о земле, и о митинге.
– Видела, – говорит одна, – самого Митинга, вышел Митинг черный, лохматый, голос грубый и кричит: товарищи, захватывайте землю, у помещиков много земли!
У помещиков, а вот еще где-то, сказывают под Москвой, в 12-м году француз много оставил земли.
– И под городами!
– Как же ты из-под городов-то ее выдернешь?
– И очень просто: города отменяются, городов больше не будет. Землю все разделят мужики, и по всей местности будут жить одни мужики и заместо царицы выберут какую-то бабушку Брешку.
Старый ходок деревенский Никита Васильевич очень, очень стар, ему бежать за землей невмоготу, он сидит на камешке и беседует с теми, кто разбрелся и не знает, куда пристать.
– И опять я скажу, – говорит он, – не судите батюшку строго: он это не нарочно, это бывает и в городе, батюшка отцикнулся. Я вот про что думаю: говорят союзы, свобода и совесть, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя нам без трех вещей прожить на свете, первое, без Бога, второе, без родителей, а третье…
Тут Никита вроде попа отцикнулся и вымолвил:
– Третье, без государя. Прости, Господи, – спохватился, – без пастыря.
– Чем же тебе не пастырь, – ответили старику, – Временное правительство и Керенский.
– Керенский, Керенский, – рассердился старик, – Керенский скажет подступать, а они отступать. Керенский!
Ах, эти годы, годы старые, стряхнуть уж их со своих плеч некому, когда минет девяносто. Вовсе забылся старик и, как сон, рассказывает:
– Мы в атаку, а он, батюшка, слез с коня, стал на коленки и молится, вот молится. Ну, а знаешь, чего эта молитва-то его стоит, может тысячи наших молитв стоит, такая молитва: