Цветик
Шрифт:
Ездил на большом цементовозе. Одноклашки все, кроме Вохмяши отучились на шоферов, Вовик же учился в Челябинске, в машиностроительном техникуме.
Ребята ничего Альке не говорили, но мамка рассказала, что будучи на каникулах Вохмянин Валерику засветил в глаз - приличный синячище долго красовался на теперь уже постоянно опухшем лице бывшего другана. Алька прижала Петьку, тот нехотя сказал, что Валерик несколько раз подкатывал к ним: Васька его сразу послал, а ребята 'вежливо так, по-французски' полчаса поясняли где они
Вовик, приехавший на каникулы, был не в курсе всего, вот Валерик ему и поплакался, типа, Алька, бессовестная, он хотел после армии на ней жениться, а она его кинула - уже была с пузом, а подпив на Новый год, вспомнил старые обиды и наговорил ей не то, что надо. Вовик полетел к ребятам, наезжая на них, что ребята неправы, но когда ему объяснили и повторили Валериковы слова, он молчком сорвался и убежал. Вызвал Валерика на улицу и, не особо выбирая выражения, засветил тому в глаз.
– Рыцари вы мои, самые любимые, я, наверное, всю жизнь не устану вам в любви объясняться!
– с повлажневшими глазами проговорила Алька.
– Мы тебя тоже любим, когда ты не вредничаешь и не лезешь с нравоучениями, мамки нас так не разгуливают, как ты. Моя Галина Васильевна, чуть что - выступает: "Петя, я ведь Але пожалуюсь..." А Пете двадцать два уже, штаны самостоятельно одеваю и на горшок тоже хожу.
Мишук с удовольствием ходил в садик, вставал без слез и нытья, в группе стал лидером, как сказала воспитательница. Она как-то незаметно изменилась, стала косо поглядывать на Альку... пока та не догадалась, что виной всему Петр Петрович собственной персоной.
Тот, хитрюга, положил глаз на воспитательницу и приладился забирать Мишука.
– Чё ты, Аль, я с работы по пути иду и заберу. Мне не сложно и мужику в радость, мы же с ним все горки-качели обходим...
– Ах ты, аферюга, слабо к воспитательнице самому подойти, вон, в кафешку пригласить?
– Да я бы с удовольствием, но вдруг не согласится? Знаешь, как-то мандражирую я.
– Блииин, ты ж недавно распинался, что совершенно взрослый?
На следующий день, забирая Мишука попозже, Алька проговорила:
– Елена Ивановна, вот, мой одноклашка, Петь... э-э... Пётр Петрович, давно мечтает вас в кафешку или кино пригласить, но побаивается, вдруг откажетесь?
Та вспыхнула:
– А как же Вы?
– А что я? Они, мои семеро одноклашек, нет теперь уже шесть, самые лучшие в мире друзья, я им как сестра. Да он сам Вам расскажет про наш дружный класс. Так, что, согласны? Он, вон, у калитки мается. Петь, иди уже сюда!
Динамик на вокзале как-то хрипло прокаркал:
– Скорый поезд номер восемьдесят девять 'Москва-Нижний Тагил прибывает на первый путь!
– и встрепенулись трое мужчин лет за шестьдесят, что стояли недалеко от Альки с Мишуком и негромко переговаривались.
Из-за поворота показался поезд и Мишук запрыгал:
– Деда? Прравозик?
– Да,
Минька как-то за день стал четко говорить букву "Р", самому нравилось, и буква получалась замечательно-раскатистая - рррыба, ррама!
Поезд приблизился, и Алька с Мишуком и подбегающим Петькой пошли к пятому вагону.
Дед выходил из него задом, на спине висел чем-то набитый огромный рюкзак, а из вагона вслед за дедом, спускался молодой парняга, таща две большие корзины. Поставив их и пожав деду руку, полез обратно, а мужчины встречающие обнимали высокого крупного мужика, вышедшего из соседнего вагона.
Алька, наобнимавшись, ругалась на деда:
– Сдурел, куда столько надо было тащить? Корзины какие-то, да ещё и неподъемные, весу-то больше чем в самом!
Дед же, сняв свой "сидор", нацеловывал Миньку.
Тот изо всех силенок обнимал его:
– Деда прриехал!
– О, какой ты большой стал, постреленок! Скоро деда догонишь! А чаго ты, унучка, мене ругаешь, я ж у гости с пустыми руками не прийду?
Поезд уже отъехал, и стало слышно дедову непривычную речь. -Я жеж к унукам на усё лето приехав!
Высокий мужик, услышав дедово 'гуканье', как-то дернулся и, отдав встречающему зажженную сигарету,- Подержи-ка!
– в два шага шагнул к деду, который, отпустив Миньку, собирался опять надевать свой сидор. Мужчина легко поднял на уровень своих глаз худенького, едва достигавшего ему до плеча, деда.
– Жив, курилка старый?
– Ну, жив!
– не узнавая мужика, сказал дед, - а ты хто таков будешь?
Тот не отвечал, сглатывая что-то в горле, всмотрелся в дедово лицо и крепко прижал его к себе. Потом отпустил:
– Старый, а старый, дай твоего горлодеру-то, попробовать?
– как-то не в тему произнес он.
Дед встрепенулся, начал внимательно вглядываться в него:
– Этта чаго делается? Этта ж... Ах ты ж пострелёнок, малолетний, желторотый, а ну хади отседа, мал ещё до моего горлодёру... Лешка? Лёшка, ТЫ?
– Я, старый, я!
– Мужик опять облапил деда.
– Вот это праздник у меня, у нас! Ай да старый, мы же сто раз тебя вспоминали, думали, что и не дожил ты!
– Не дождесся, малец! Колька?
– дед опять начал обниматься уже с другим мужчиной, а оставшиеся двое дружно обняли их, так и стояли обнявшись несколько долгих минут.
– Ах ты, малина в рот, ребяты, живыя!
– Дед, не стесняясь своих слез, внимательно разглядывал мужиков и восхищался: - От, унучка, я дожив до радости, это усе мои расп... разгильдяи, от я на их ругався, а они у меня кисет воровали...
Алька сунула деду платок.
– Дедуль, я так рада за вас всех!
– От тож, а ты, Ванька, увсягда хитрец был, вона как усё провярнул!
Подошедший Ванька, которого так никто кроме жены не называл - в районе он для все был не иначе,как Иван Егорович, только улыбался.