Цветы на асфальте
Шрифт:
— А мы прошляпили, — осудил себя Алексей, — сколько дней Крест сурком в норе таился, по ночам вылезая оттуда под звездное небо, и не просто отлеживался, «шевелил мозгами», банду сколачивал, готовил к скорому делу.
Многое прояснил Пашка, проснулось в нем человеческое. На семи листах исповедался. Вроде все просто, да не все — целая жизнь в тонкой стопочке уместилась. И последние строки, что крик о помощи. «Нет на мне крови. Машину угнал, на грабеж сам напросился, а кровь на тех». Так и написал «на тех». Будто на остальных вину равными долями разложил и хоть этим немного обезопасил брата...
Ночь уже
Положил Коротков рядом с распухшей папкой чистый лист, нарисовал в центре кружок. Жирно вписал внутри два слова: «Леха Крест». Теперь уверенно можно сказать — он организатор преступной группы. Побежали в разные стороны лучики. Уперся один в небольшой квадратик, а над ним крестик. Совсем, как над могилой рисуют. И это понятно. Взломщик сейфов Верти Угол, безвременно до суда усопший. Подписал внизу: «исполнитель».
Для Пашки нарисовал машину. И он исполнитель, а может, еще и наводчик. Второе пока под вопросом, выяснится, не все конфетки разом. Не исключено, что и от него куда-нибудь лучик потянется.
Особняком в этой схемке стоял Хардин. У него свой, особый состав преступления. А вот еще одна клеточка пока пустая. Мельком видел Пашка Лехиного дружка, одна особенность припомнилась: лицом темный. И сторож об этом говорил, А как ошиблись? Но искать надо, изучать картотеки. Может, Сушко из колонии добрую весть даст. Улетел вечером и домой попрощаться не забежал. Была надежда на эту поездку, на разговор с местными сотрудниками. Иначе как на этого человека выйти, когда его только через Креста взять можно. А того и самого еще найти надо.
Глядел на схемку, не упустил ли чего. На бумаге все вроде просто. Кружочки, квадратики, крестики. Жизнь людей в эту начертательную формалистику не вложишь. И за простым лучиком-вектором скрываются сложнейшие человеческие отношения.
Вложил Алексей листок в папку, поднялся, шевельнул плечами, будто стряхнул с них невидимую пыль. Пора все-таки домой...
В КОЛОНИИ
Два часа ушло на разные бумажные формальности. Что ж, в исправительно-трудовой колонии с особым режимом без этого не обойтись. Инспектор уголовного розыска Сушко это понимал, и все-таки, сидя в небольшом караульном помещении, оскорбленно подергивал губами. «Своя своих не познаша». Вот он, весь на ладошке, при нужных регалиях, с сопроводиловкой за подписью генерала. А здесь...
Наконец, появился невысокий скуластенький солдатик с раскосым разрезам глаз.
— Начальник вас просют.
«Надо же, просют», — про себя съехидничал Сушко, но поднялся облегченно: первая часть мытарств миновала.
Солдатик, в отстиранной до холщовой белизны гимнастерке («хлоркой отстирывал, салага!»), первым скользил
Вышагивал ходко за ним Сушко, размышлял. Интересно, о чем думает осужденный, когда впервые проходит этой дорогой? Понимает ли безысходность своего положения, раскаивается ли в содеянном? За эти короткие минуты многое может измениться в его характере, повлиять на дальнейшую судьбу. Именно здесь незримо пролегает та черта, переступая которую, можно впасть в безнадежное отчаяние или, наоборот, укрепиться духом, осознать свою неправоту и принять решение стать честным человеком. Все может быть. Ведь за порогом — зона, со своим распорядком и неписаными законами.
С тех пор как «спел ты на суде свою лебединую песню», а в переводе с жаргона — сказал последнее слово, и судьи беспристрастно решили твое дело, ты — осужденный. И везли тебя на вокзал в крытой машине с решеткой, и вагон ясно что не купейный, и рядом конвойные, у которых в автоматах рожки с боевой начинкой. Потому что режим судьи определили тебе усиленный, который дают не каждому и не за всякое преступление. Сильно надо насолить обществу, чтобы его заработать. И прислали тебя сюда не лежать на печках-лавочках, а искупать вину. Потому как наказан государством, задолжал ему, нарушив закон. А долги всегда возвращать надо...
Вот такие думы не покидали Сушко, пока он следовал за посыльным узкими коридорами. Звякнула последняя дверь. Солдатик ступил на чистую асфальтированную дорожку, и Сушко невольно остановился, разглядывая мелово-чистые оштукатуренные бараки, у входа в которые стояли деревянные беседки с врытыми посредине бочками для окурков.
Поодаль виднелось массивное каменное здание, в котором было нетрудно угадать производственные мастерские. А людей не видно. Бездельничать здесь не позволят. Попал — работай. Трудом доказывай желание исправиться.
И всюду аккуратно оформленные деревянные щиты-стенды.
— Чертовщина какая-то, — с иронией отметил про себя Сушко. — Аллейки, тополечки, хатки беленые...
Когда его срочно командировали сюда (раньше в колониях ему бывать не приходилось), он готовился увидеть что-то мрачное, схожее с описаниями Достоевского: приземистые казематы, окруженные тесаными трехметровыми стволами деревьев, понурых арестантов. А здесь... Ходи под топольками по чистому асфальту, дыши незадымленным таежным воздухом. Не хватает только фонтана да киоска с надписью «Пиво-воды». Если бы не замысловатая вязь проволочных спиралей, не утепленные наблюдательные вышки и зрачки прожекторов и каких-то приборов с объективами, направленных на жилую зону, так бы и думалось.
— Нам сюда, — это солдатик — малиновые петлицы. Голос у него певучий, звонкий — все они в своих степях голосисты, потому как всегда на природе, не коптят легкие городским воздухом.
— Вот здесь.
В дальнем левом углу территории, отделенной от площади и бараков невысоким дощатым забором на фоне все той же проволочной паутины краснело неоштукатуренным кирпичом двухэтажное здание. И здесь серебрились невысокие топольки, в старых резиновых шинах, превращенных в клумбы, голубели поздние какие-то невзрачные, но с резким медовым запахом, цветы. Все дышало особой добротностью, чистотой, какие бывают только у радивого хозяина.