Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
Я не выдержал и осторожно протянул руку к этому милому, забавному существу. Жеребенок посмотрел на меня своими круглыми влажными глазами и, видимо, понял, как безграничен мой восторг. Даже Белка и та успокоилась, угадав в нас настоящих друзей, которые хотят только одного — поздравить ее с новорожденным.
— Погляди, Таруно, он же совсем глупенький! — засмеялся Мулон. — Он еще не понимает, что голодный. У матери молока хоть отбавляй, а он стоит как вкопанный — и ни с места...
И папаша Мулон подтолкнул
— Он твой, Таруно. Береги его.
Так закончилось это незабываемое утро.
От неожиданно свалившегося на меня счастья я был на седьмом небе!
VIII
Огромное солнце завершало свой путь. День медленно таял, рассыпая над притихшей равниной тысячи желто-багряных угасающих пятен.
Я был так обрадован и взволнован, что даже не заметил, как наступил вечер. Теперь мне хотелось только одного: пусть побыстрее промелькнет ночь, разлучившая меня с моим маленьким другом.
40
И все-таки моя радость была еще не полной. За весь этот суматошный, бурный день я ни разу не вспомнил ни о Рапуше, ни о Насихе. Где же они сейчас? Вернутся они вечером в табор или опять придется их ждать целых два дня? Небось они и не знают, что нынче утром на этой солнечной равнине родилась новая жизнь. Конечно, не знают. А если бы знали, наверняка бы тут же вернулись, чтоб вместе со мною отпраздновать это необыкновенное событие.
Притаившись за кустами, я стоял как раз на том месте, где тропинка круто поворачивала к деревне. Никогда я не ждал их с таким жадным нетерпением.
С рисовых полей доносилось лягушачье кваканье. На лугах монотонно трещали сверчки, словно переламывая тоненькие сухие травинки. Ночь раскидывала над равниной свое темно-синее покрывало. И вместе с наступающей ночью ко мне незаметно подкрадывалась тихая, безмятежная грусть, навеянная чувством острого одиночества.
Невеселым возвратился я под старую иву. Но когда доедали мы с папашей Мулоном свой скудный ужин, до нас вдруг донеслись знакомые переливчатые звуки. Сомнений не было: это пела в ночи скрипка Рапуша.
Я вскочил:
— Ура!.. Вернулись!..
Старик ничего не понимал:
— Кто вернулся?
— Рапуш и Насиха.
— Ну и что?
— Как что?.. Они же не знают о нашем жеребеноч* ке! Побегу к ним и все расскажу!
Мулон улыбнулся. В последних отблесках позднего заката я увидел, как бронзовое его лицо словно бы просветлело. Так случалось всегда, когда он замечал, что я доволен.
— Что ж, беги к ним, сынок, поделись своей радостью.
Оказывается, они успели все разузнать и без меня. Пока
я поджидал их на тропинке, они вернулись другой дорогой.
41
Насиха
— Теперь, Таруно, у тебя есть красавец жеребенок, — обратился ко мне слепой музыкант, и в его тихом, как обычно, голосе я уловил вдруг взволнованные и вместе с тем озорные нотки. — Насиха мне сказала, что он яркорыжий, чуть ли не красный, а одна нога у него белая, верно?
— Верно...
Но тут ввязалась в разговор Насиха и с торжеством заявила:
— Вот и надо было верить моей маме, Таруно. Говорила же она тебе, что ты будешь счастлив. Значит, она не соврала...
— Но ведь жеребенок родился на свет не потому, что кто-то погадал на красной нитке, — невольно возразил я.— Белка — его мать. Она-то и родила его. А если бы не было кобылы, то не было бы и жеребенка. Разве не так?.. Еще никто не видал, чтоб жеребята падали прямо с неба. Это тебе не град...
— Неужели даже и теперь ты не веришь маме? Неужели ты не рад? Вон какой у тебя красивый жеребеночек!..
— Конечно, рад, — признался я. — Очень...
Потом, словно высказавшись до конца, мы разом умолкли. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: ведь подлинная радость всегда немногословна. И когда все сказано, все переговорено, тебя обычно охватывает, переполняет, захлестывает несказанно приятное чувство, у которого нет ни имени, ни названия.
После долгого, затянувшегося молчания Рапуш снова заговорил:
— Знаешь, Таруно, твоего жеребенка нужно как-нибудь назвать, придумать ему имя. И чтоб оно было красивое... Всем жеребятам, даже совсем маленьким, сразу дают имя.
Предложение Рапуша пришлось мне по душе. Жеребенка и в самом деле нужно было как-то окрестить.
42
— Погоди, а кто жеребенок-то: он или она? — спросила Насиха.
Мы с Рапушем чуть не лопнули от смеха. Вопрос и вправду прозвучал очень смешно. Отсмеявшись, я ответил:
— Мужчина.
Сначала мы думали, что придумать ему имя — плевое дело, однако быстро убедились, что это не так просто.
Мне подумалось, что лучше всего назвать его Рыжиком — как раз под масть. Но разве мало на свете рыжих жеребят? Сколько угодно! Ими хоть пруд пруди! Нет, не годится.
— Белоногий, — предложила Насиха. — Белоногий! Разве плохое имя?
В общем, мне оно понравилось, и все-таки это было не то, что хотелось. Ведь имя должно быть необычным, запоминающимся, простым и в то же время броским. «Белоногий» не подойдет, потому что нога у него не вся белая, а только до колена... И только поэтому так его назвать? Нет, не годится.
Да и Рапуш ничего не сказал: значит, и он молчаливо отвергает предложение Насихи.
Но девочка тут же выкрикнула другое имя: