Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
Я стоял перед ним, виновато опустив голову, и чувствовал, как леденящий дождь его слов пронизывает меня всего, добираясь до самого сердца. В эту минуту я готов был провалиться сквозь землю от стыда: как же я не додумался сам до такой простой истины, которую открыл мне сейчас старик!..
А он продолжал:
— У нас, бродячих цыган, ничего нет, кроме повозки и жалкого скарба. Зато у нас есть крепкие руки, есть сердце, которое должно быть чистым и отзывчивым... И никогда нельзя ронять свое человеческое достоинство перед теми, кто смотрит на тебя с презрением...
Вдруг мне
36
ней и уловок, на которые падки его соотечественники. Только он один, сильный и добрый, понимает их и прощает им невольные человеческие слабости.
Теперь я со стыдом припоминал свои бесчисленные проделки, из-за которых мне приходилось выслушивать вот такие же колкие слова.
Как-то ночью ехали мы мимо бахчи. Великолепные, здоровенные дыни желтели под мягким светом луны. Вокруг— мертвая тишина. Дыни лежали у самой дороги. Их дразнящий, нежный аромат бил прямо в нос. Я увидел, как кое- кто из наших бросился к дыням и стал бросать их в телеги. Я тоже не устоял перед соблазном, соскочил с повозки и стремглав ринулся к большущей дыне. Но едва я прикоснулся к ней, как гневный голос Мулона словно стеганул меня по рукам. Что делать? Эх, не желает понять старик, до чего я голоден и до чего я люблю спелые дыни!
— Сейчас же вернись, Таруно!
Я не спросил его, почему он запретил мне сорвать дыню. Хм!.. Ведь никто и ничего бы не увидел; даже сторожа и того поблизости не было. Да, никто ничего бы и не увидел, но зато... зато меня увидел Мулон.
— Каждый человек может пользоваться плодами только собственного труда. Ты не выращивал эту бахчу и поэтому не смей прикасаться к дыням...
Я до сих пор помню эти его слова.
И сейчас, когда он твердил мне, что нищенскую суму берут в руки только те, кто утратил смысл и радость жизни, я молчал. Мне было как-то не по себе, словно я собирался совершить что-то нехорошее...
И как ни хотелось мне пойти вместе с Насихой и Рапу- шем повидать в деревне знакомых ребят, в глубине души я все же понимал: папаша Мулон прав.
Друзья кричали, звали меня, но я не пошел с ними.
Я остался под раскидистой ивой вместе с папашей Му* лоном.
VII
Не знаю уж, который раз занималась алая заря над равниной с той самой поры, как пришли мы сюда... В одно прекрасное утро я почувствовал, что меня кто-то сильно трясет за плечи. Я с трудом открыл глаза. Сердце испуганно заколотилось. Еще полусонный, заспанный, я не мог толком понять, что происходит. Но, разглядев наконец веселые глаза Мулона, в которых играли отблески восходящего солнца, я разом успокоился.
— Вставай, сынок! Да поскорее!
— А зачем? Что-нибудь случилось?
— Ну-ка быстрее, быстрее! Сам увидишь.
По голосу, по выражению его лица я уже догадывался: речь идет о чем-то очень важном и приятном. Он просто сгорает от желания сообщить мне некую радостную новость. Но какую? Я лихорадочно соображал: что же это могло быть? В эти ранние утренние часы Мулон обычно ловил рыбу.
— Ты, наверно, поймал большущую рыбу?
— Нет, сынок, это не рыба.
— А что же?
— Догадайся.
Как я ни мучился, разгадать эту тайну мне так и не удалось. Тогда папаша Мулон чуть ли не силой потащил меня за собой, приговаривая на ходу:
— Догадайся же, дурачок ты этакий, догадайся! Загадка-то пустяшная.
— Не знаю. Что-то ничего в голову не приходит...
— Да подумай же хорошенько! Может, это какое-нибудь, ну, живое существо...
— Заяц? Дикая утка? — сыпал я наугад, зная, что на лугах водится множество зайцев, а в прибрежных камышах частенько покрякивают дикие утки.
Мулон только отрицательно мотал головой и смеялся.
38
Еще ни разу не видел я, чтоб он так громко и весело смеялся. Лицо его, оживленное, неожиданно помолодевшее от радости, так и сияло.
Солнце — огромное, багровое — уже повисло в высоком небе. Оно щедро заливало своими лучами всю землю. Тяжело шумели крупные рисовые колосья. Зреющие поля, разбуженные ярким утренним светом, уходили куда-то в далекую, необозримую даль. А река, похожая на вьющуюся золоченую тропинку, придавала всему окружающему какую-то праздничную торжественность.
Но полюбоваться этой красочной картиной мне почти не пришлось. Посредине поляны, окаймленной кустами, я вдруг увидел нечто ошеломляющее. Там, на поляне, под сверкающим летним солнцем стояло незнакомое мне доселе, удивительное существо.
— Гляди! — крикнул папаша Мулон.
— Жеребенок! Белка ожеребилась! Мать белая, а детеныш у нее чуть ли не красный...
Грудь у меня так и распирало от радости.
То был крупный огненно-рыжий жеребенок. Он стоял на своих тоненьких ножках и дрожал от страха. Короткая гладкая шерсть покрывала его хрупкое, только что обсохшее тельце. А ноги-то, ноги! Тонюсенькие-тонюсенькие! Того и гляди, подогнутся, подломятся под тяжестью тела.
А кобыла, наша умная и терпеливая Белка, была на сей раз явно обеспокоена. Она то топталась вокруг жеребенка, то озабоченно ржала, то сердито фыркала: должно быть, сердилась, что мы пришли в те неподходящие минуты, когда она облизывала свое детище, переживая неповторимый миг безграничного счастья. Может, ей хотелось побыть одной со своим единственным чадом, чтоб никто ей не мешал насладиться этой огромной радостью... Казалось, что сейчас она не доверяет никому. Ведь в первые минуты жизни дитя всегда принадлежит только матери. Потому-то и должны они быть рядом, и притом совсем одни.
Я не мог отвести глаз от огненно-рыжего жеребенка.
39
В эти мгновения не было для меня во всем сиете никого, кроме Белки и ее маленького сына.
И лишь когда схлынула горячая волна первой радости, я заметил, что передняя правая нога жеребенка — от копыта до колена — была белой.
— Посмотри-ка, папаша Мулон! — ткнул я пальцем в белое пятно.
— Это ему подарок от матери, — добродушно усмехнулся старик. — Метку оставила: пусть, мол, все знают, что это ее детеныш.