Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
— Мишка!
Нет, тоже не подойдет. И вот почему: в прошлом году я повстречал одного Мишку — безобразного, тощего, полуслепого одра. Этот самый Мишка рухнул в канаву у края дороги и больше не встал.
— Нет уж, я вовсе не желаю, чтобы мой жеребенок похож был на ту клячу! — возмущенно выпалил я.
— На какую такую клячу? — удивилась девочка.
— На ту самую... на прошлогоднего Мишку. Помнишь Мишку, который свалился в канаву?
— Тоже мне, знаток нашелся!.. Сравнил нашего жеребеночка с тем Мишкой. Да ведь прошлогодний Мишка просто
43
лись. А наш жеребеночек молоденький. Ему расти да расти. Главное, чтоб имя у него было красивое!
— Ну уж нет, дудки! Все равно мне не надо никаких Мишек...
Пока мы спорили с Насихой из-за Мишки, Рапуш молчал. Сам же первый предложил придумать имя жеребенку, а теперь вдруг в кусты! Будто его совсем не интересовало, как назовут малыша. Он даже не пожелал ввязаться в наш спор, а думал бог знает о чем. Но вскоре я убедился, что был кругом неправ.
— На какой-то ярмарке мой брат видел хорошую лошадь, самую лучшую на всей ярмарке. И кроме ее хозяина — парня с гор, никто не осмелился сесть на нее. Лошадь была полудикой, сильной, красно-рыжей, словно огонь, и быстрой как стрела.
¦Красно-рыжей, словно огонь...» — молнией пронеслось в моей голове, и я тут же крикнул:
— Огонек!..
— Погоди, — прервала меня Насиха и повернулась к Рапушу: — А как звали ту лошадку?
— Ее звали «Меченый».
Не знаю почему, но имя это сразу же понравилось мне. Даже больше, чем Огонек. Оно было звучное, яркое, будто созданное специально для моего жеребенка.
Насиха, не откладывая дела в долгий ящик, тут же торжественно возвестила:
— Кто за то, чтоб жеребенка назвать «Меченый», поднимите руку!
— Меченый, только Меченый!
На равнину опустилась бархатная летняя ночь, наполненная шепотом деревьев, шелестом трав, какими-то другими далекими, неясными звуками. В ее таинственные шорохи вплеталась мелодичная песня скрипки Рапуша.
Безоблачное небо было густо усыпано звездами, от реки ленивыми волнами набегал свежий ночной ветерок, охлаждая наши возбужденные лица; и казалось нам, будто он,
44
подхватывая на лету эту рыдающую мелодию скрипки, разносит ее по всей тихо шепчущей равнине.
Но Рапушу, видно, мало было скрипки, и тогда он стал негромко подпевать, тут же подбирая нужные слова:
Конь с гривою рыжей и буйной, как пламя!
К далекой звезде устремляя свой бег,
Ты песню мою пронеси над полями И светлыми водами рек...
Песня его так увлекла меня, что я позабыл обо всем на свете — и сколько сейчас времени, и где нахожусь... Только казалось мне, будто скачу я на молодом, горячем коне и конь мчится уже не по земле, а летит по какой-то светящейся бесконечной дороге.
В эту минуту от темнеющих в ночи ив долетел до нас чей-то голос. Я даже сразу и не понял, откуда он: вырвался ли из просторов мягко
Голос этот принадлежал папаше Мулону. Что ж, я тотчас соскочил со спины своего фантастического коня и поспешил улечься на свою далеко не фантастическую постель прямо на земле.
А надо мной колыхалась раскидистая ива с повисшими на ее ветвях яркими звездами.
IX
И вот подошло время, когда нам пришлось распроститься и с этой поляной, и с рекой, и с нашей раскидистой ивой на берегу и перебраться на гумно, находившееся по соседству с деревней.
Приближалась пора жатвы, и старый цыган сказал нам, что гумно надо расчистить заранее, пока есть время. А то ведь, когда рис косят, его тут же станут вывозить с полей.
Мулон показал мне заброшенный пустырь, у края которого тяжело шелестел листвою огромный ветвистый явор —
45
единственное большое дерево во всей округе. Пустырь зарос лопухами, пыреем и разными колючками.
— Вот погляди, Таруно! На этом гумне мне уже приходилось молотить. Помню как сейчас. Был я тогда еще мальчонкой, вроде тебя. У отца были два белых коня — ну просто загляденье! Недаром все цыгане завидовали ему. Да и как не позавидовать — настоящие лебеди! Н-да... И гумно это выровнял я вот этими руками.
Заговорив о своей юности, старый цыган расчувствовался и припомнил множество подробностей о той безвозвратной благословенной поре, когда был он молод и счастлив. Впрочем, рассказывал он тихо-тихо, чуть ли не шепотом, словно боясь вспугнуть нахлынувшие воспоминания.
— Понимаешь, Таруно, с тех пор прошло лет пятьдесят, а может, и больше. А мне все кажется, будто было это вчера, ну... позавчера, — тоскливо вздыхал он. — Время как вода — течет и течет...
Из разговора я узнал, что кое-кто из селян, бывших его сверстников, еще помнит его.
Болтая со своими старыми друзьями, Мулон испытывал несказанную радость. Конечно, многое уже забылось, многое поблекло, многое растворилось в тумане промелькнувших лет, но то, что еще сохранилось в памяти, должно быть, ярко и четко представало перед его мысленным взором.
— Таруно, здесь, под старым явором, мы построим шалаш, — сказал он мне в первый же день нашего приезда.— Хоть сейчас и лето, но ведь может пойти и дождь; так что не мешает иметь крышу над головой.
— А что ж, так и сделаем...
Несколько дней подряд с утра до вечера мы разравнивали гумно. Поднимались еще до восхода солнца и тупою поломанною мотыгой соскребали раз за разом буйную траву, выдирали с корнем осот, лопухи, всякие колючки. И на этом месте оставалась голая, гладкая земля — без единого цветочка, без единой травинки. Ведь гумно должно быть
47
ровным, как противень, чтоб не пропало на нем ни одного зернышка.
Вскоре гумно было готово, но дождь пошел раньше, чем мы успели соорудить под явором шалаш.