Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
Настоятель велел певцам пройти в другое помещение, где они сытно поели вместе с остальными слугами. Однако хватит пустословить.
После полуденной молитвы настоятель У распорядился снова накрыть большой стол. На нем появились обильные яства – сорок скоромных и постных блюд: острых и соленых, пресных и сладких, жбан цзиньхуаского вина, горы сахара и фруктов, а также даосское облачение для младенца: черная атласная с позолотой даосская шапочка, темная полотняная ряса, расшитая облаками, подрясник из зеленого атласа, пара белых шелковых чулок, темные туфельки из шаньсийского
Мальчикам-послушникам было велено достать из узлов красные записки с посланиями и молитвами, которые читались во время всех трех служб, и показать их Симэню. Потом они положили их в коробки, разместили на коромыслах – всего их оказалось восемь – и понесли к Симэню. Довольный Симэнь направил домой Цитуна, чтобы тот передал его просьбу наградить послушников платками и ляном серебра.
В тот же самый день, надо сказать, справляли рождение Цзиньлянь. В гостях у нее были невестка У Старшая, ее матушка Пань, золовка Ян и барышня Юй. Все они сидели в покоях Юэнян, когда принесли подарки из монастыря. Женщины бросились рассматривать подношения, которые не удалось разместить и на четырех столах.
– Поди сюда скорей, сестрица! – крикнула Цзиньлянь, обращаясь к Пинъэр. – Гляди-ка, что наставник твоему сыну прислал. Смотри, монашеская шапочка, ряса… А вот, гляди, туфельки.
Подошла Мэн Юйлоу.
– Полюбуйся, сестрица, – вертя в руках туфельку на белой шелковой подошве, говорила она Юэнян, – какие же искусные эти даосские монахи! Такие крошечные туфельки вывернуть ухитрились. И швы спрятали, и строчкой украсили. А как облака чисто вышили! Нет, по-моему, не сами они делали. Это у них жены, наверно, старались.
– Что ты говоришь! – оборвала ее Юэнян. – Какие могут быть жены у монахов! Должно быть, заказывали.
– Если эти даосы жен заимели, – вмешалась Цзиньлянь, – то, выходит, и присутствующие здесь матери-наставницы не иначе как мужьями обзавелись. Они тоже вон как платки вышивают.
– Даосский монах шапку свою надвинет и идет куда вздумается, – пояснила мать Ван. – Нас же, послушников Будды, по одному виду сразу узнаешь [46].
– Мне говорили, – не унималась Цзиньлянь, – за вашей обителью Богини милосердия Гуаньинь расположен даосский скит Постижения сокровенного, а по пословице: когда мужской скит рядом с женским стоит, пусть и не общаются, да связи не прерываются.
– Как ты, Шестая, глупости любишь болтать! – сказала Юэнян.
– А это, глядите-ка, от Государыни покровительницы пояс лиловый, – продолжала свое Цзиньлянь. – И ожерелье серебряное с талисманом да с пожеланием. Красивый
– Это монашеское имя, которое дал младенцу отец наставник, – пояснил Цитун. – У Инъюань.
– Это что, знак «ин»? – переспросила Цзиньлянь и воскликнула: – Сестрица, гляди, вот невежа этот даос! Почему он ему и фамилию сменил?
– Это тебе так кажется, – заметила Юэнян и обернулась к Пинъэр: – Ступай принеси младенца. Давайте полюбуемся им в монашеском одеянии, а?
– Он только что уснул, – отвечала Пинъэр. – Не хочется беспокоить.
– Ничего страшного! – заверила ее Цзиньлянь. – Разбуди поосторожней.
Пинъэр пошла в спальню младенца.
Цзиньлянь взяла красный пакет и извлекла из него молитвенное обращение, в котором за Симэнь Цином следовала его жена урожденная У, а немного пониже урожденная Ли. Остальные жены в послании не значились.
– Вы только посмотрите! – показывая всем бумагу, говорила возмущенная Цзиньлянь. – Вот он какой справедливый и беспристрастный, наш насильник проклятый! Скажете, нет у него любимиц?! Только ее, с ребенком, записал, а мы, выходит, не в счет. Нас и за людей не принимают!
– А сестрица Старшая записана? – спросила Юйлоу.
– А уж без нее и вовсе курам на смех, – отвечала Цзиньлянь.
– Ну, чего ж тут особенного! – вставила Юэнян. – Одну упомянул и хватит. Неужели весь отряд перечислять, монахов смешить?!
– А что, мы рядом с ней недоноски какие, что ли, или выродки Лю Чжаня, – не унималась Цзиньлянь.
Появилась Пинъэр с Гуаньгэ на руках.
– Давайте сюда облачение, – предложила Юйлоу. – Я его одевать буду.
Пинъэр держала Гуаньгэ. Юйлоу надела ему даосскую шапочку, потом рясу, ожерелье и два пояса. Ребенок с испугу закрыл глаза и почти не дышал.
– Бери послания, жертвенных денег захвати и иди в молельню, – наказала Пинъэр хозяйка. – Сама предай огню.
Пинъэр вышла.
– Ну чем не монашек в этом облачении? – играя с Гуаньгэ, говорила Юйлоу.
– Какой там монах! – вставила Цзиньлянь. – Ни дать ни взять – маленький дух Тайи [47].
– Что ты городишь! – Юэнян сердито поглядела на Цзиньлянь. – Сейчас же прекрати такие разговоры при младенце!
Смущенная Цзиньлянь умолкла.
Напуганный переодеваниями Гуаньгэ расплакался. Тут вернулась Пинъэр и поспешно взяла ребенка. Пока она снимала с него монашеское одеяние, он обкакал ей юбку.
– Вот так У Инъюань! – заметила в шутку Юйлоу. – Блюдо ему надо подставлять, когда захочет.
Юэнян велела Сяоюй вытереть юбку. На руках у матери Гуаньгэ заснул.
– Мой мальчик! – говорила Пинъэр. – Замучили тебя. Сейчас мама уложит сыночка в кроватку.
На столе почти ничего не осталось, и Юэнян пригласила старшую невестку У, золовку Ян, мамашу Пань и остальных полакомиться яствами из монастыря.
Начинало смеркаться.
Еще накануне Симэнь, готовясь к молебну, не брал в рот скоромного и вина и не поздравлял Цзиньлянь. Она ждала его в этот вечер, выйдя к воротам. Наступили сумерки, и у ворот появились Чэнь Цзинцзи и Дайань.