Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)
Шрифт:
На мотив «Ивовый листочек»:
Ах!Под брачным покрывалом из парчиЛюбовный шепот больше не звучит.Увидят все: мой свадебный обрядУ духа моря в храме претворят[29].Свидетель Небо, не на мне вина,А на тебе, нестойком, как волна.Заключительная ария:
ПодТем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.
– Спала, мерзавка, рабское отродье? – заругалась Цзиньлянь.
– Я не спала, отвечала Цюцзюй.
– Я же вижу! – продолжала хозяйка. – Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы – встретить. Батюшка спит?
– Давно почивает, – отвечала служанка.
Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.
– Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? – заругалась хозяйка. – Чего ты мне кипяток подаешь? Думаешь, пить буду? Позови Чуньмэй! Пусть она сама ароматного чаю заварит, да покрепче.
– Она там, в спальне… спит, – проговорила служанка. – Обождите, я позову.
– Не надо! Пусть спит, – передумала Цзиньлянь, но Цюцзюй не послушалась и пошла в спальню.
Чуньмэй, свернувшись, крепко спала в ногах у Симэня.
– Вставай, матушка пришла, – расталкивая ее, говорила Цюцзюй. – Чаю просит.
– Матушка пришла, ну и что же? – выпалила Чуньмэй. – Ходит по ночам, рабское отродье! Только людей пугает.
Чуньмэй нехотя поднялась, не спеша оделась и пошла к хозяйке. Она стояла перед Цзиньлянь заспанная и протирала глаза.
– Вот рабское отродье! – заругалась на Цюцзюй хозяйка и обернулась к Чуньмэй. – И надо ж ей было тебя будить. Поправь-ка платок, совсем сбился. А куда дела сережку?
Чуньмэй в самом деле украшала только одна золотая с драгоценными камнями серьга. Она зажгла фонарь и пошла в спальню, где после долгих поисков нашла, наконец, пропажу перед кроватью на скамеечке.
– Где нашла? – спросила Цзиньлянь.
– На скамеечке у кровати валялась, – ворчала горничная и, указывая на Цюцзюй, продолжала: – Все из-за нее, негодницы! Я с испугу вскочила. Наверно, за крючок полога зацепилась.
– Я ж ее предупреждала! – заметила Цзиньлянь. – Не буди, говорю, а она все свое.
– Матушка, говорит, чай просит, – пояснила Чуньмэй.
– Чаю захотелось. Только не ее руками заваривать!
Чуньмэй тотчас же налила в чайник воды и, помешав уголь, поставила в самый огонь. Немного погодя чайник закипел. Горничная вымыла чашку и, заварив покрепче, подала хозяйке.
– Батюшка давно уснул? – спросила Цзиньлянь.
– Да, я давно постелила, – отвечала Чуньмэй. –
– Юйсяо давеча для моей матушки принесла фруктов и сладостей, – начала Цзиньлянь, выпив чашку чаю. – Я их этой мерзавке отдала. Ты их убрала?
– Какие фрукты? – удивилась Чуньмэй. Понятия не имею.
Цзиньлянь крикнула Цюцзюй.
– Где фрукты?
– В туалетном столике, матушка, – отвечала служанка и принесла гостинцы.
Цзиньлянь пересчитала. Не хватало апельсина.
– Куда апельсин дела? – спрашивала хозяйка.
– Что вы мне дали, матушка, я все убрала, – говорила Цюцзюй. – Думаете, может, я съела? Не такая уж я сластена.
– Еще будешь мне оправдываться, мерзавка?! – заругалась Цзиньлянь. – Ты стащила, рабское отродье! Куда ж он девался? Я ж нарочно пересчитала, прежде чем отдать, рабское отродье. А у тебя, я гляжу, руки чешутся. Все перебрала. Да чего тут осталось? Добрую половину, небось, съела. Тебя, думаешь, угощать припасли, да? – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй. – А ну-ка, дай ей десяток пощечин!
– Я о нее и руки пачкать не хочу, – отозвалась горничная.
– Тогда тащи сюда! – приказала хозяйка.
Чуньмэй схватила Цюцзюй за шиворот и подвела к Цзиньлянь. Та ущипнула ее за щеку.
– Говори, мерзавка, ты стащила апельсин или нет, – ругалась Цзиньлянь. – Скажешь, прощу тебя, рабское твое отродье. А не то плетью угощу. Отведаешь, сколько влезет. Только свист пойдет. Что я пьяная, что ли? Стащила, а теперь зубы заговаривать? – Она обернулась в сторону Чуньмэй. – Скажи, я пьяная?
– Вы совершенно трезвы, матушка, – подтвердила горничная. – Если вы ей не верите, матушка, выверните рукава, наверно там остались апельсиновые корки.
Цзиньлянь потянула Цюцзюй за рукав и уже отдернула его, чтобы обшарить внутри, но служанка начала сопротивляться. Тут подоспела Чуньмэй. Запустив руку в рукав Цюцзюй, она извлекла оттуда апельсиновые корки[30]. Цзиньлянь стала изо всех сил щипать ей щеки и бить по лицу.
– Что, негодяйка проклятая, рабское отродье! – обрушилась на служанку Цзиньлянь. – Не вышло! Эх, ты, некудышная! Тебе только языком болтать да сласти воровать. Это ты умеешь. От меня не скроешь! Вот они, корки. На кого будешь слыгаться, а ? Надо бы тебя вздуть, рабское твое отродье, да, боюсь, батюшку не разбудить бы и охоты нет после веселого пира с тобой возиться. Завтра будет день. Тогда и рассчитаюсь.
– Вы ей, матушка, поблажки не давайте, – вторила хозяйке Чуньмэй. – Выпорите так, чтобы плеть свистела. А лучше слугу заставьте. На совесть втянет. Пусть потерпит – впредь будет побаиваться. Наши-то побои ей все равно что ребячьи шалости. Она по палке скучает. Тогда будет знать.
Цюцзюй с распухшим лицом, надув губы, удалилась в кухню. Цзиньлянь разломила пополам апельсин, достала яблоко и гранат и протянула Чуньмэй.
– На, ешь! – сказала она. – А остальное матушке отдам.
Чуньмэй взяла фрукты с полным равнодушием и, даже не взглянув на них, спрятала в ящик. Цзиньлянь хотела было разделить и сладости, но ее остановила горничная: