Цыганское проклятье
Шрифт:
– Аккуратнее, чай горячий.
Марья всхлипнула, выпила чай и заговорила. Павел слушал внимательно. Ни разу не перебил, лишь кивал в такт рассказу.
– Не нужно было уходить, – сказал он, когда Марья выплеснула на него свою боль, неуверенность и надежду. – Вы ведь не разобрались толком. Может, батюшка ваш вовсе и не о свадьбе беседы вел. С чего вы это решили?
– Мне Евгений сказал! – всхлипнув, выпалила Мария и снова замолчала, понимая, насколько глупо и опрометчиво поступила. И как же теперь все исправить?
– Нет греха страшнее, чем жизнь, Богом подаренную, забрать. – Павел нахмурился, перекрестился и прошептал слова из молитвы. – А когда человек сам себя убивает, грех в сто крат тяжелее.
После этих слов Марья, не в силах сдержать слез, кинулась к Павлу:
– Простите меня! Как грех мыслей этих с себя смыть? Как папеньке в глаза теперь смотреть? Как ему меня дочерью после всего называть?
– Да полно вам, Мария Силантьевна. Подумаешь, с бала сбежала, эка невидаль. А с батюшкой вашим я сам побеседую. А вам книжицу одну дам почитать. Сейчас ступайте в дом да спать ложитесь, а я стану генерала дожидаться. – Павел говорил спокойно, словно и не было тяжелого разговора.
Марья кивнула, утерла слезы и вышла из кельи.
В ту же ночь она слегла в горячке. Служанки не успевали менять на ее лбу повязки. Она почти не приходила в себя. Металась в бреду. Перед глазами вставали лица. Сначала маменька. Потом бабушка, которую держал под руку Евгений Орлов. Молодой человек протягивал Марье золотое кольцо. Она надевала его на палец и только потом видела, что ободок изъеден ржавчиной. Евгений смеялся, а изо рта вырывался раздвоенный язык.
Генерал пришел уже перед рассветом. Он гладил Марью по голове и обещал, что все наладится, все обязательно будет хорошо. Вот только ей нужно поправиться.
Спустя несколько дней лихорадка спала. Марья очнулась, села и оглядела комнату. Она даже не сразу поняла, где находится. Последнее, что помнила, – разговор с Павлом. Взгляд остановился на отце, спящем в кресле подле ее постели.
Папенька! Наверное, он уже все знает! Какое изможденное у него лицо! Морщины стали глубже, вокруг глаз залегли темные тени, и седых волос стало больше.
Марья спустила на пол босые ноги и сделала несколько неуверенных шагов. Голова кружилась, во рту было сухо и горько.
Скрипнула половица.
Генерал открыл глаза:
– Марьюшка, ты очнулась! Радость ты моя! Как же ты напугала меня, доченька.
Он вскочил на ноги, бросился к ней и заключил в объятия.
– Папенька, простите меня, ради всего святого! – Она попыталась встать на колени, но Русалов ей не позволил. Взял дочь на руки и уложил обратно в постель. Но Марья вскочила и потребовала выслушать ее. – Я не могла на балу находиться. Не хочу
– Павел все мне рассказал, Марьюшка. Это ты меня прости. Не волнуйся, Орловы больше не переступят порога нашего дома. Как ты могла подумать, что я ему тебя отдам? Если твоей бабке так хочется, то пусть сама за него замуж выходит.
– У нее дед есть. – Марья рассмеялась.
– Значит, пусть усыновит этого хлыща.
Марья посмотрела на отца с благодарностью и обняла.
– А что вам Павел рассказал, папенька?
– Так все рассказал, золотце. Как ты с бала вернулась раньше времени, про то, что Евгений к тебе приставал и ты не смогла этого вынести. А что меня не предупредила, так испугалась, что гневаться стану. Но разве ж я могу на тебя злиться? Я больше жизни тебя люблю. Не было бы тебя, и меня бы не стало. Так и знай.
Марья улыбнулась. Значит, папенька не знает про встреченного на балу незнакомца и про ожерелье не знает. А самое главное, что про ее мысли дурные не узнал и не узнает никогда.
После выздоровления Марья часто стала бывать в построенной отцом церкви. Павел встречал ее с радостью. Учил молитвам, рассказывал о житиях святых и иконах.
Она просила оставлять ее одну. Говорила, что так чувствует себя ближе к Богу, но на самом деле не хотела, чтобы хоть кто-то знал, о ком она молится.
– Алешенька, родный мой. Доведется ли нам когда-нибудь встретиться? Что же я натворила? Сама счастье оттолкнула.
В один из дней Марья попросила отца построить при церкви монастырь. Она твердо решила посвятить себя служению Богу и уйти в монахини.
Силантий Русалов принял решение дочери тяжело, но отказывать не стал. Видимо, надеялся, что та сама когда-то одумается.
1899 год. Алексей Романов.
– Алешенька, родный мой. Доведется ли нам когда-нибудь встретиться?
Звонкий голос еще слышался где-то далеко и исчезал вместе с ускользающим сном. Алексей приподнялся на локтях и потряс головой, отгоняя обрывки наваждения, встал с постели и подошел к окну. Уже начинало светать. Разрисованные морозными узорами стекла были похожи на диковинные картины, а за ними пушистыми хлопьями падал снег.
Алексей прошел к столу и достал из ящика резную шкатулку. Эта шкатулка была его личной сокровищницей, в которой хранилось самое дорогое, что у него было – память.
В голове зазвучала музыка. Он вспомнил бал в имении Соломатиных. Танцующие пары, разодетые по последнему слову моды. И ОНА. Словно мотылек в круге света. Мария Русалова кружила в танце с каким-то хлыщом. Он прижимал ее к себе и что-то шептал на ухо, а потом и вовсе позволил себе такое, от чего у Алексея до сих пор кулаки сжимаются в бессильной ярости. Хлыщ поцеловал ее. Только хорошее воспитание и безупречные манеры удержали его от того, чтобы набить наглецу морду.