Да будем мы прощены
Шрифт:
– Насколько я понимаю, ты определенно нашел места, где можно «заниматься этим».
– Ну ведь всегда этим кончается, разве нет?
– Разве нет? – переспрашивает она. – Кстати, Артур, насчет того, от чего тебе плохо: отношения с секретаршей босса вряд ли принесут тебе много хорошего.
– Мужчины и женщины смотрят на эти вопросы по-разному.
– Не сомневаюсь, – говорит она.
Он
– Мазни и меня, – просит он, почти умоляет. Она не проявляет интереса:
– Ты вполне и сам можешь.
Она встает и выходит. Он пытается ее остановить, но не везет ему, и рука попадает ей по лицу, будто при ударе наотмашь. Такое уже бывало.
Она не реагирует – как будто ударилась о неодушевленный предмет. Именно это отсутствие реакции, чего-нибудь человеческого, подталкивает его повторить, уже намеренно. Сжав кулак, он наносит удар, попадает в щеку.
Она не падает – стоит, едва покачнувшись.
– На сегодня хватит? – спрашивает она и сплевывает. На ковер падает одинокий зуб.
Говорить больше не о чем. Он выходит в коридор, берет из шкафа одеяло, которое использовалось летом для пикников в парке, и устраивается на диване. Один, в окружении прикроватных столиков, ламп и кресла, он всхлипывает. По лицу катятся тяжелые слезы, он говорит сам с собой, гулко что-то бормочет и замолкает лишь тогда, когда сует в рот большой палец. И сосет, пока не приходит сон.
В полдень приходит Ванда и несколько сдувает мое восторженное состояние.
– Перерыв на ленч, – говорит она.
– Да нет, спасибо, – отвечаю я. – Лучше я поработаю.
– У нас перерыв на ленч, – говорит она, и я на нее взглядываю. – Некому будет вас курировать, так что вам придется уйти на час. Материалы можете оставить как есть, мы их здесь запрем.
Я спускаюсь с Вандой на лифте. Мы выходим, я смотрю на нее, и она на меня – озабоченным взглядом.
– Вам нужны деньги на ленч? – спрашивает она.
– Нет-нет, у меня их хватает. Просто документа с собой не было. Не беспокойтесь, спасибо. Вы мне тут какое-нибудь заведение не порекомендуете?
– Есть салатный бар в магазине напротив и рестораны вдоль улицы, – отвечает она с облегчением.
Выхожу из здания в дневной свет, соображаю, что сейчас здесь может быть Клер, и быстро ныряю в магазин, где вливаюсь в круговращение народа, медленно плывущего вокруг салатных стоек, и что-то про себя бормочу, будто в медитации. На стойках – нарезанный латук, помидоры черри, яйца вкрутую, дымящиеся подносы с мясом в непонятном соусе, ярко-оранжевые макароны с сыром.
Мне вспоминается забегаловка из рассказа Никсона, и я невольно кладу себе на тарелку мясной рулет и картофельное пюре, а
– Не возражаете, если я присоединюсь?
Они молча смотрят на меня и продолжают есть.
Еда великолепна. Более чем великолепна, божественна. Такой союз вкусов мне никогда не приходилось ощущать.
– У вас занятой вид, – говорит мне китаянка из кафе, пока я устраиваюсь на бочке.
– Очень судьбоносный был день, – отвечаю я.
– Вернетесь на работу – и победа, победа, победа.
Я киваю. Она мне приносит чай.
– Вы знаете Ричарда Никсона? – спрашиваю я.
– Конечно! Без Никсона меня бы сейчас не было.
– Я занимаюсь Никсоном.
– Возьмите что-нибудь, – говорит она. – Перед уходом, возьмите себе на потом.
– Да, хорошо, – отвечаю я, не очень понимая, каких действий она от меня ждет.
Она хлопком кладет мне в руку батончик «херши».
– С миндалем любите?
– Отлично, – говорю я и смотрю вниз. Миндаль.
– Вы хорошо работаете, – кивает она. – Я вас знала от раньшего времени, давно, вы печенье покупали для жены.
Я ничего не понимаю.
– Не помните? – Она показывает мне коробку печенья в руке. «ЛУ пти экольер». – Покупали.
– Да, – говорю я, – правильно. Я такие покупал для Клер.
– Покупали, конечно.
– Это здесь было?
– Квартал дальше. Мы переезжали, место куда лучше. Большие банкиры, много всех, все жевать хотят.
– Не ожидал, что вы меня помните.
– Я никогда не забывала, – говорит она и на миг замолкает. – Сочувствую вам. Видела газеты. Очень плохо получилось.
– Это скорее у брата, чем у меня.
– У вас тоже. Вы и есть ваш брат.
– У меня все в порядке, – возражаю я. – Все проясняется.
– Будь здоров, не кашляй, – говорит она, провожая меня за двери.
В вестибюле после ленча в ожидании Ванды я сдираю обертку с батончика и откусываю кусок. Очень приятно, что эта дама из кафе меня запомнила. Странно, что она вообще знает, кто я. Знает меня, знает Клер, знает все о моем брате. Посочувствовала мне и подарила шоколадный батончик. Сейчас уже никто никому ничего не дарит.
Откусываю второй кусок, уже не волнуясь, как выглядит мой костюм и нет ли «где-то поблизости» Клер в облегающей рабочей юбке и в туфлях на каблуках, чуть высоковатых для респектабельных. Гляжу на снующих в вестибюле людей, думаю о Никсоне, человеке своего времени, и представляю, как бы он использовал новые технологии для шпионажа, для сбора информации. Интересно, писал бы он все так же без сокращений, бродил ли бы по порносайтам с айпада, качаясь в любимом бархатном шезлонге в своем тайном убежище в здании администрации президента? Что думал бы он о современных женщинах во власти? В конце концов, это же он сказал, что не видит женщин на работе в правительстве, ни на какой. Они эмоциональны и склонны к ошибкам.