Да не судимы будете

Автор неизвестен

Ефимович, извинения, что раньше не смог переговорить по этому вопросу». Я заметил, что для многих членов Политбюро такой оборот дела был полной неожиданностью. Знали об этом, кроме Брежнева, Подгорный, Косыгин, Суслов. Уверен, что знали и Щербицкий и Кунаев. Кто-то из присутствующих подал реплику: «А как он сам на это смотрит, что скажет?» Что скажешь в такой обстановке? Я только и сказал: «Всему есть начало и конец».

Некоторые начали меня поздравлять. Спрашивается, с чем? Брежнев, обращаясь ко мне, сказал, что задерживаться в Киеве не стоит, много дел в Москве. В это время Щербицкий подал голос, что, мол, в Киеве надо разобраться со многими вопроса­ми. Брежнев ему в ответ сказал: «Разберетесь сами — все будет хорошо». Щербицкий отвечает: «Что же хорошего? Забрали первого секретаря и ничего не спросили». А я вижу, что у самого играюще,

просто сияющее лицо, и все это было разыграно как по нотам. Подошел ко мне Косыгин — подбод­рил, поздравил, сказал: «Ничего, поработаем вместе». Так по­явилось решение Политбюро ЦК КПСС, протокол № 47, § IV «О заместителе Председателя Совета Министров СССР. Утвер­дить тов. Шелеста П. Е. заместителем Председателя Совмина СССР, освободив его от обязанностей Первого секретаря ЦК Компартии Украины». Поздно вечером улетел в Киев. Со мной летели Щербицкий и Ляшко. Разговор совсем не клеился, да и не до того мне было.

Очень тяжело мне, плохо, что Брежнев со мной не погово­рил обо всем откровенно, но что же сделаешь — видно, это его «почерк» так обращаться с товарищами, которые «помогали» ему прийти к власти. Напрасно он так жестоко со мной посту­пил, когда-то об этом история свое слово скажет, а он пожале­ет.

Поздно вечером прямо с аэродрома приехал на дачу в Меже- горье. На улице чудесная погода. Все в зелени, в цвету, а у меня черная тоска на сердце и душе, неодолимая тяжесть и обида. Вся семья переживает страшный удар. Многие жалеют о слу­чившемся, и мне многих очень жалко. Очень тяжело, но надо крепиться. Ночь была кошмарной. Не раз подкатывали слезы, давило горло, от незаслуженной обиды. Молодец Иринка, она тоже переживает, но все время подбадривает меня, держится хорошо, хотя, я вижу, ей очень тяжело за меня.

20 — 21 мая. Появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о моем назначении заместителем Предсовмина. Я начал разбирать все свои «архивы». Многие сувениры отправил в фи­лиал Музея В. И. Ленина и Дворец пионеров. Многие звонят, спрашивают, что случилось. А что я могу сказать? Произвол, клевета, трусость, интриги и жестокость сыграли свою роль, причем позорную — вот причина того, что случилось.

22 мая. Пришел ко мне Я. К. Руденко, заведующий Отделом оборонной промышленности ЦК КПУ. Вижу, чувствую, что он искренне расстроен: «Украина в трауре, люди не понимают, что делается. Никто за внутреннее состояние в стране не несет ответственности и не отвечает. У нас в руководстве не любят энергичных, смелых, самостоятельных, откровенных работниг ков. Авторитет ваш кое-кого испугал, вас просто съели». Руден­ко был до того огорчен случившимся, что просто у меня в кабинете расплакался, чем причинил мне еще большую боль. Подобные заявления я слыхал от десятков людей. Они говори­ли, что со мной неправильно поступили и мы об этом можем сказать где угодно. Все, с кем мне пришлось разговаривать, высказывают мнение, что во всем этом деле сыграл самую подлую роль Щербицкий.

Решил некоторые вопросы с устройством квартир обслужи­вающего персонала. Свою квартиру оставил за собой — об этом сказал хозяйственникам ЦК КПУ. Некоторые кадры вре­менно поедут со мной в Москву для определенной преемствен­ности, осмотрятся на месте, как быть дальше.

Переговорил с некоторыми областями, везде высказывают недоумение по поводу моего «перемещения», жалеют об этом и заявляют, что творится вопиющий произвол и несправедли­вость. Почему этот вопрос решают без Пленума ЦК КПУ?

Когда у меня в Москве был разговор с Брежневым, я спро­сил его, кто же будет вместо меня. Он ушел от прямого ответа: «Посмотрим». Я ему высказал свое мнение, что на пост первого секретаря брать надо Ляшко, на второго — Иващенко из Харь­кова или Дегтярева из Донецка, Лутака — на Председателя Президиума Верховного Совета или же Кальченко. По осталь­ным кандидатурам он умолчал, а по первому секретарю не выдержал, сказал: «У нас там есть член Политбюро». Вспоми­нал эти слова, и для меня все яснее становилась вся «кухня», затеянная с моим перемещением.

Переговорил с Кириленко, так как два дня не могу соеди­ниться по телефону с Брежневым. Кириленко я сказал, что мне очень тяжело. Поступили со мной грубо, оскорбительно, трудно представить большую вероломность, чем допущена по отноше­нию ко мне. Нет у нас в центре уважения, любви к инициатив­ным, принципиальным, болеющим за дело кадрам, а существу­ют черная зависть, боязнь и мелочная ревность. Разговор с Ки­риленко был у меня резкий, неприятный. Чем

это все может кончиться, трудно представить себе. Я сказал Кириленко, что два дня не могу дозвониться до Брежнева, но я знаю, что он у себя на месте. Я хотел уточнить, как и когда проводить Пленум ЦК .КПУ и кого рекомендует ЦК КПСС на первого секретаря. Я спрашивал, почему от меня все это держится в строгом секрете?

Состоялся у меня крупный разговор со Щербицким, все, что я знал о его «действиям» в отношении меня, я ему высказал в глаза. Что он неискренний, опасный человек, большой карье­рист и подхалим, что я плохо знал его и некоторых людей из близкого окружения, много доверялся им. И все же большин­ство работников честных, искренних, добросовестных, но им трудно будет работать с этим продажным подхалимом.

23 мая в воскресенье утром мне на дачу позвонил Лутак и сообщил, что из Москвы звонил Суслов и сообщил, чтобы я сегодня же вылетел в Москву. Я ответил Лутаку, что у меня есть телефон и что если я нужен Суслову так срочно, то пусть он мне позвонит.

Через некоторое время позвонил мне Суслов и довольно сухим, официальным тоном предложил мне прибыть в Москву. Причем категорически настаивал на этом, подтверждая, что в Москве много работы в связи с приездом Никсона и что меня там «все» ждут. Я ответил Суслову, что немедленно прибыть не могу по состоянию здоровья. Да и Пленум ЦК КПУ назначен на

25 мая, хочу побыть на Пленуме, по-человечески проститься с теми, с кем мне пришлось работать на Украине не один десяток лет. Ведь я только Первым секретарем ЦК КПУ проработал около 10 лет. Суслов мне ответил: «Пленум откла­дывается, а вы должны быть в Москве». И тут же добавил: «Иначе будет плохо». Я уже не мог этого выдержать и сказал ему: «Тов. Суслов, вы меня не пугайте, ничего я не боюсь, хуже и страшнее не будет, чем то, что вы со мной сделали». После такого ответа Суслов притих. Я Суслову сказал, что самолетом лететь не могу по состоянию здоровья, а поездом тоже не могу выехать «немедленно», ибо у меня есть еще свои дела. На этом разговор и был закончен. Но из этих разговоров я понял, что происходит какое-то маневрироваьше временем. Очевидно, до них дошло настроение и высказывания среди членов ЦК КПУ и партийного актива по поводу моего такого «выдвижения» и использования кадров. Вот они и решили «сманеврировать»: отложить Пленум ЦК и провести его в мое отсутствие. Все это выглядело несолидно, глупо, трусливо, по-воровски. Как будто бы я мог предпринять что-либо другое, чем решение Политбю­ро ЦК КПСС. Ведь я не один десяток лет в партии, да и «порядки» наши знаю хорошо. Тяжелый осадок остался от разговора с Сусловым. Я-то хорошо понимал, что звонок ко мне Суслова и его разговор в таком тоне со мной ~ это не самоинициатива его, я ведь его «храбрость» хорошо знаю. И тем более я еш;е больше стал убеждаться, что Брежнев поступил со мной не по-партийному, грубо, оскорбительно, нетактично, фарисейски. Его «клятва» в дружбе — это просто прием мелкого человека, прикрытие лицемерия и трусости. Ну что ж, будем ждать (если вообще выдержу), что будет дальше.

Я собрал весь аппарат ЦК КПУ. С ним сердечно, тепло, искренне простился. И со стороны аппарата чувствовал я тепло­ту, уважение, но вместе с этим какое-то замешательство, сму­щение и недоумение: что же случилось? Поблагодарил всех за совместную работу, попросил прощения за то, что, может быть, кого когда чем обидел. Сказал, что работали мы хорошо, дружно, пожелал успехов и слаженной работы, здоровья и бла­гополучия каждому из них. Высказал сожаление, что уезжаю до Пленума ЦК КПУ, но так складываются обстойтельства. Мно­гие просто прослезились, пожелали мне успехов, здоровья, просили не забывать их совместной работы. А разве это воз­можно забыть? На встрече с аппаратом присутствовали и те, которые будут радоваться случившемуся.

Вечер 23 мая. Надо было решать судьбу своих помощников, близких людей. Они все тяжело переживают мой уход. Он затрагивает большой круг людей. Все это воспринимается с большой болезненностью, очень жалко всего. Но будем наде­яться, что все обустроится: ведь нет у человека безвыходного положения, если он этого хочет.

24 мая. Члены Политбюро ЦК КПУ хотят мне устроить прощальный обед, а он мне хуже горькой редьки. Знаю, что среди этих «деятелей» немало подлецов, и смотреть мне на них противно. Обед все же состоялся, но разговора откровенного не было. Все замкнуто, натянуто. Хотя и поднимали тосты за здоровье мое и успехи в «новой работе», и большинство это делало искренне, а кое-кто и лицемерил.