Далекие журавли
Шрифт:
— Ну, пойдемте, прогуляемся по нашему городишку.
— «По нашему»? — усмехнулся Фельзингер.
— Я так быстро к нему привыкла, будто всю жизнь прожила здесь.
— Вон как! — Фельзингер почувствовал что-то похожее на досаду. Он осторожно скользнул глазами по легкой, стройной девичьей фигурке. — Эльвира, да ты… ну, прямо… картинка. Хоть сразу в журнал мод.
Она засмеялась:
— С модой в ногу шагать стараемся…
Эльвира сразу заметила, как Фельзингер, взглянув на нее только что, явно растерялся и неуклюже скрывает свое смущение. Фельзингер действительно был несколько растерян.
Подхваченные людским потоком, они шли и оживленно беседовали, как заядлые курортники. Улица тянулась в низину, и отсюда, с холма, взгляд скользил по крышам домов и верхушкам деревьев.
— Там источники и санаторные блоки, — пояснила Эльвира.
Очутившись в низине, они прошли под сплошной зеленой крышей плотно стоявших вековых дубов и каштанов, мимо десятка киосков, лотков, лавочек, клумб, садовых скамеек к огромному зданию, где лечащиеся перед обедом пили воду. Многие приветливо улыбались Эльвире, здоровались.
— Примем и мы глоток перед едой, — предложила Эльвира, поднимаясь по широким ступенькам.
Фельзингер замешкался.
— Но… мы ведь, Эльвира, не больны.
— Какой вы смешной, Владимир Каспарович! Не бойтесь: вода эта никому не повредит. Попробуйте.
Больные стояли повсюду, набирали из краников целебную воду и пили ее сосредоточенно, мелкими глотками, с серьезным видом, будто священнодействовали.
Фельзингер попробовал и сморщился. Вода была соленее, чем в Голодной степи, и к тому же резко отдавала нефтью.
Эльвира взглянула на него, улыбнулась и ничего не сказала.
Пообедав в огромном стеклянном баре, обсаженном розами, они пошли по извилистым тропинкам в парк, причудливо изрезанный расселинами. Эльвира была в настроении, много смеялась и без устали рассказывала о всех достопримечательностях, встречавшихся им на пути. На открытой площади под высокими деревьями возвышался памятник.
— Кто это? — спросил Фельзингер, когда они присели на свободную скамейку.
— Адам Мицкевич.
— А-а… — Фельзингер почесал затылок и стал молча разглядывать задумчивую фигуру на постаменте. Наконец набрался храбрости и хрипло заговорил: — Эльвира… надеюсь, догадываешься, что я приехал сюда не для того, чтобы любоваться красотами этого города.
— Разве? — Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.
— Нет, Эльвира… я вполне серьезно.
— Что ж… смутно догадываюсь, Владимир Каспарович…
— Прошу тебя: оставь это официальное обращение. Мне неприятно. Да и неуместно ведь. Выросли в одном селе, ходили в одну школу. И старше-то я всего лишь на четыре года. А ты говоришь так,
— Вас все так в селе называют. Мне кажется, по-другому и нельзя.
— То «все», да еще в селе. А ты зови меня проще. Вольдемаром или Володей, как хочешь…
Она ничего не сказала.
— А потом… — Он откашлялся, дернул тугой узел галстука, — пора бы нам говорить в открытую… и… и по-деловому. Нам ведь не семнадцать. Нам позволителен конкретный разговор. Не так ли?
Эльвира посмотрела куда-то вдаль, прищурилась; ее немного коробило от этих слов: «конкретный разговор», «по-деловому».
— Я часто думаю про… вас.
— Опять «вас»! Ты убиваешь меня, Эльвира… Я же просил.
— Ну, хорошо. Я часто думаю о… нас. И мне… только не обижайся… мне кажется невозможным это. Ты обязательно пожалеешь потом. Насколько я тебя знаю, ты…
— Зачем так говоришь, Эльвира? Может, ты думаешь, я навязываю себя вместе со своим сыном? Нет же!.. Я люблю тебя… Понимаешь, люб-лю! И я тебе в каждом письме о том пишу.
— Не надо так горячиться… Скажи: как ты представляешь нашу дальнейшую жизнь, если, положим, мы… соединим свои судьбы? Я, видишь ли, буду работать скорей всего где-нибудь в санатории. Возможно, даже здесь. Алексей Максимович уже намекнул на это. А ты — председатель колхоза. Как быть? Если уж говорить конкретно…
— Думаю, выход найдется, если решим главное. При чем тут санаторий? Врачи нужны и нам.
— Нет! Для меня Голодная степь определенно исключена, — сказала, как отрезала, Эльвира.
— Ну, ладно, ладно. В конце концов я везде найду работу. Приеду к тебе. Куда хочешь…
— Это слова. Ты не сможешь. Ты слишком привязан к своему колхозу. Это я по твоим письмам хорошо поняла. Да и…
— Ну, уж ради любви человек на все способен.
Эльвира опять замолчала, задумалась. Фельзингер положил руку на спинку скамейки, слегка касаясь плеча девушки. Ему хотелось обнять ее, притянуть к себе, вдыхать запах ее волос, но рядом сидел старичок и кормил птиц, и присутствие его смущало Фельзингера. На ладонь старика шумной ватагой слетались с веток деревьев зяблики, торопливо склевывали хлебные крошки и упархивали прочь.
— Никто тебя, Владимир Каспарович, не отпустит…
Теперь пришел его черед молчать и вздыхать. Работу он, конечно, найдет. Хоть механиком, хоть шофером. А вот отпускать его, разумеется, не захотят. Да и он уедет оттуда скрепя сердце, только ради Эльвиры. Соколов, Леонов, колхозники, конечно, поймут его. Имеет же он, наконец, право на личное счастье! Незаменимых людей нынче нет. Подыщут нового председателя. Впрочем, об этом еще рано думать.
— Не беспокойся, Эля, — сказал он. — Отпустят. И я приеду к тебе. Договорились?
— Не будем спешить, Владимир Каспарович. Время само все решит.
— Не время — люди решать должны!
Эльвира поднялась, и они молча пошли дальше. Взобрались по крутому склону зеленого холма и оказались в сосновом бору. Здесь было безлюдно, тихо и прохладно. Едва шелестели листья, струился густой, духмяный воздух. Под разлапистой старой сосной они остановились. Фельзингер взял Эльвиру осторожно за плечи, затем решительно приник к ее губам. Она чуть откинула голову и застыла, замерла, а он целовал и целовал ее…